Отец Иоанн рассказывал, что он был восьмыми последним ребенком в семье орловских мещан Михаила Дмитриевича и Елисаветы Иларионовны Крестьянкиных . Родился 29 марта (11 апреля по новому стилю) 1910 года, тогда этот день пришелся на понедельник пятой седмицы Великого поста. Батюшка часто повторял, что у Бога нет ничего случайного, нужно только видеть следы Промысла Божия в нашей жизни. Так было и с днем его рождения: родился он в день преподобного Иоанна Пустынника и получил при крещении имя этого святого, но в тот же день Церковь празднует память преподобных отцов Псково-Печерских Марка и Ионы. И не они ли тоже были восприемниками младенца вместе с преподобным Иоанном, ибо через сорок пять лет они засвидетельствовали право на него, приняв отца Иоанна под свой покров, в свою обитель? [*]
Интересное воспоминание было связано у батюшки с днем его появления на свет. В тот день родственники собрались в доме Крестьянкиных за праздничным столом, отмечая чьи-то именины, ожидали к столу и Елисавету Иларионовну. Но она выйти к ним не смогла — начались роды. Поэтому рождение младенца было встречено словами: «Ну и не вовремя мальчик-то родился».
Крестили Ваню в храме святого пророка Божия Илии [*], который в народе называют Николо-Песковской церковью. Крещение состоялось 31 марта (13 апреля по новому стилю). В тот год это был день Стояния Марии Египетской. Крестил младенца священник Николай Азбукин [*]. Крестной матерью стала Параскева Иларионовна Овчинникова [*], родная сестра матери, крестным отцом — старший брат, Александр Михайлович Крестьянкин [*].
Ваня появился на свет очень слабеньким, и, часто жалея мать-вдову, вздыхали родственники, уж лучше бы он умер. Но иное чувство жило в сердце матери, и ее молитва и любовь даровали сыну трудную, но долгую жизнь.
Со слов мамы, батюшка рассказывал, что однажды в раннем младенчестве, когда он тяжело болел и почти умирал, мама, утомленная бессонными ночами и переживаниями о нем, задремала над детской кроваткой и как наяву увидела перед собой неземной красоты девушку, которая обратилась к ней со словами: «А ты мне его отдашь?» Елисавета Иларионовна почувствовала в пришедшей святую великомученицу Варвару. Она в душевном трепете протянула к ней руки и проснулась. А сын после этого начал выздоравливать. С тех пор святая Варвара стала спутницей его жизни, и до конца дней старец ежедневно обращался к ней в молитве.
Уроки, полученные в родительском доме, часто всплывали в памяти батюшки в различных жизненных обстоятельствах. С благоговением вспоминал он маленький, в два окошечка, близких к земле, деревянный домик, скудный достатком, но изобилующий радушием. На все праздники в нем становилось тесно от посетителей, и Елисавета Иларионовна, хлебосольная хозяйка, потчевала гостей. А, провожая, собирала угощение для тех, кто не смог быть за ее праздничным столом. И не с тех ли далеких времен впитал в себя эти же качества сын, на всю жизнь полюбивший угощать, и радовать, и одаривать чем только мог всех тех, кого Бог посылал на его жизненном пути?
Став для многих путеводителем к Богу и беседуя о материнстве, отец Иоанн нередко доставал из запасников памяти живые картинки своего детства, и образ его мамы являлся для слушателей живым примером матери-христианки. …Вот пыхтит на столе самовар, в котором в марле варятся к завтраку яички всмятку. И вспоминал батюшка, что каждый раз, когда приходило время есть яички, у дорогой мамочки начинала болеть головка, и она делила свое яичко между самыми маленькими, Ванечкой и его сестричкой Танечкой. Тогда они с радостью принимали ее дар, а понимание ее жертвы пришло только с взрослением.
С благодарностью вспоминал батюшка бдительное внимание к себе старших и твердое их вмешательство при появлении в нем, маленьком человеке, неблагополучной самости. Запомнился ему на всю жизнь троицкий особый каравай, который появлялся на столе единственный раз в год — в день Святой Троицы. Однажды забыв о нем, маленький Ваня попросил разрешения выйти из-за стола раньше времени и на трикратный вопрос дяди [*], все ли он покушал, не вспомнил о каравае. А, набегавшись и восчувствовав незавершенность праздничного стола, мальчик прибежал домой, но, увы, стол уже убрали, и каравая пришлось ждать до следующего года. Дядя был неумолим.
Зато дядя, жалея племянника-сироту, приобщал его к своей деловой жизни: приглашал к себе на чаепитие в мансарду, где за кипящим самоваром решались купеческие дела. Эта особая честь порождала в двоюродных братьях ревность к отцу. И тогда они мстили Ване не всегда безобидными и даже жестокими шалостями. Однажды его соблазнили полизать на морозе стальную дверную ручку, которая была, по их рассказам, слаще сахара, и язычок малыша намертво прилип. Но простодушия и любви к братьям у обиженного мальчика не убывало. Одна из проделок едва не закончилась трагически. Мальчика посадили без седла на рысака. Почувствовав легкую ношу, лошадь пошла галопом, пока не сбросила седока через голову. Приземлился он рядом с огромной колодой, на которой мясники разрубали туши. Бог хранил его. А любовь и близкие духовные и родственные отношения с двоюродными братьями сохранились у батюшки на всю жизнь.
На большие праздники Рождество и Пасху дядя вкладывал в ручку племянника гривенник, который тот тут же отдавал мамочке. Он еще не знал, что эта монетка может таить в себе много удовольствий. Но вот в сознание стали вторгаться впечатления улицы. То мальчишки, играющие в кости, привлекали внимание; то собиравшиеся на стоянке, около Ваниного дома, извозчики, подхватывая и лихо унося седоков, заставляли подолгу смотреть вслед. И так ему хотелось стать участником этой заманчивой езды! До Рождества вынашивались эти мечты. И вот праздник. Полученный гривенник нашел приют за картиной «Война с Наполеоном». Ребенку было пять лет, но какой сильный искус посетил его. И в глубокой старости он подробно помнил все сердечные переживания, связанные с этим поступком. Мамочка удивленно следила за сыном, неужели дядя не поздравил его с праздником? А сын молчал. И вот мечта осуществилась. Удивленный возница только спросил у маленького клиента, есть ли деньги. И тот потерялся в повозке. Проехав квартал от своего дома, он отдал гривенник и пешком счастливый вернулся домой. А дома… Дома уже знала мама и тайну сына, и судьбу гривенника. Тетушка Мария Кашеверова, родная сестра мамы, разглядела в глубине повозки маленького пассажира. И мамино огорчение поступком сына запомнилось ему на всю жизнь и научило многому.
Из батюшкиных рассказов становилось ясно, что любовь ко всему живому проявилась в нем с самого раннего детства. Он плакал над погибшим цыпленком, устраивая ему «христианское погребение», вскармливал слепых мышат, оберегая их жизнь от покушений взрослых домочадцев. «Лиза, да что ты на него смотришь, выдери ты его и все. Мышей тут разводить в доме!» — сердился дядя. Но мама оберегала не столько мышат, сколько сына от суровой жестокой трезвости жизни, оставляя его сердце ростки жалости и любви ко всему слабому и обиженному.
Это раннее детство. Но и тогда, когда жизнь приклонилась к закату, притягательная сила любви отца Иоанна к Божию созданию вызывала ответную любовь к нему всего живого. Отдыхая на лесной поляне, нам пришлось наблюдать умилительную сцену: от пасшегося невдалеке стада овечек отделилась одна и, подойдя к батюшке, начала ласково тыкаться своей мордахой в его бороду и щеки. Расцеловав его, она положила умиротворенно свою голову на его руки и долго оставалась в покое недвижима. Казалось, что она почувствовала в нем пастыря и видимым образом засвидетельствовала свою любовь к нему.
Рано вошли и укоренились в сознании Вани впечатления от церкви и церковных служб, и проросли они так глубоко, что определили всю дальнейшую жизнь. Церковь поистине стала для него и родным домом, и училищем всякой правды и Божией, и житейской.
Носили и водили его в церковь с самого рождения. Он возрастал в ней, и основной его игрой в период младенчества стало «служение». Первое кадило было из консервной банки, епитрахиль или орарь из полотенца, а первой прихожанкой и духовным чадом стала мамочка. От избытка любви к сыну у нее хватало и времени, и терпения участвовать в его домашних «службах», как позднее в его пономарских обязанностях. А ведь она была главой и кормилицей и воспитательницей большой семьи.
Когда 94-летнему старцу привезли единственную, уцелевшую в водовороте жизни фотографию мамы, руки его задрожали, и он принял ее со слезами на глазах, как святыню. Да в сердце его она и была святыней и хранительницей всю долгую жизнь.
Он вспоминал, что в то время, когда жил уже самостоятельно в Москве и изредка приезжал в родной дом, на общение с мамой оставалась только ночь. Объехав всех родных и близких, он возвращался домой, падая от усталости, тогда мама садилась у кровати засыпающего сына, чтобы насмотреться на него повзрослевшего.
Когда Ване исполнилось шесть лет, гробовщик Николай Соболев сшил для него из золотой парчи, которой обивал гроба, первый стихарь. С этого момента мальчик почувствовал себя служителем Церкви. У него началась взрослая ответственная жизнь — он стал пономарем. А соседская девочка стала звать маму идти в ту церковь, где служит «маленький диакон».
Имя же гробовщика в поминальном синодике отца Иоанна (Крестьянкина) написалось сразу за именем священника отца Николая Азбукина, который взял под свое духовное окормление шестилетнего пономаря. Да что синодик?! Имена всех наставников вписались в память его сердца, в память, которая не стирается и не изменяет, но хранит живые образы всю жизнь. В глубокой старости отец Иоанн писал настоятелю храма Иверской иконы Божией Матери в Орле: «Так всё живо в моей памяти. Служил в этом храме маститый старец отец Аркадий Оболенский [*], глубоко любимый и почитаемый орловчанами. Время не стерло из памяти почти всех, служащих в то время в орловских храмах, так они были все значительны и богомудры — Божии служители».
Пономарские обязанности требовали внимания и собранности и сил. Но рядом, слава Богу, была мамочка. Под большие праздники нужно было чистить то лампады, то церковную утварь, которые в большом количестве появлялись в их маленьком доме. А однажды маме пришлось срочно вязать Ване теплые рукавички: батюшка взял его с собой ходить с требами по приходу. Два раза в год, на Рождество и на Пасху, священник непременно обходил дома своих прихожан, служа праздничные молебны, и маленький пономарь вместе с ним. Он пел, читал и всей душой впитывал впечатления от служения.
А сколько уроков, будто невзначай, преподал ему в это время добрый батюшка, отец Николай Азбукин! Детская же душа, открытая добру и любви, постигала основную грамоту жизни, как жить в Боге, как жить для Бога и для людей. И эти уроки не просто остались воспоминаниями счастливого детства, но стали критерием во многих жизненных ситуациях в будущем. Вот отец Николай за поминальной трапезой, Ваня — вместе с ним. Но мальчик ничего не ест, ссылаясь на нездоровье, чем очень смущает рядом сидящую старушку. И вдруг она догадывается о причине его нездоровья. Да день-то постный — пятница, а наготовлено все скоромное. «Так вот почему ничего не ест сынок Елисаветы Иларионовны!» Все в смущении. А отец Николай на обратном пути объясняет постнику, как следовало бы воспринять случайную ошибку: «Ты думаешь, Ваня, что я забыл, какой ныне день? Нет. Но и я, и ты знаем благоговение хозяев, и то, что произошло, это не презорство, не нарочитое забвение устава Церкви, а ошибка, которую следовало покрыть любовью». И в кладовую сердца легло сокровище духовного опыта — Правда Божия, не в букве, а в Духе. И Дух животворит
А вот другой урок. После освящения дома хозяйка благодарит отца Николая. Гостинцы на дорогу и, незаметно, конверты — мзда священническая и пономарская. По дороге священник спрашивает пономаря, поблагодарили ли его? Нащупав в кармане пальтишка конверт, тот протягивает его отцу Николаю. Батюшка, увидев, что пономарю дали мзду священническую, тут же возвращает ему богодарованную награду. Мамочка же и сын только дома поняли, что произошла ошибка. А память сердца до последних дней жизни отца Иоанна хранила пример высшего благородства простого приходского батюшки.
И как часто, вспоминая многих священнослужителей тех лет — своих путеводителей к Богу, повторял батюшка слова, что и сейчас, в глубокой старости, он мог бы только с благоговением подавать им кадило, но сослужить бы не дерзнул.
До 1917 года Орел — город Ваниного детства — это его небесный град. Радость праздников Божиих начиналась перекличкой колокольного звона, его чуткое ухо внимательно вслушивалось: вот зазвонили в архиерейском доме, бывшем Свято-Успенском мужском монастыре [*], эхом отозвался Крестительский храм [*], за ним мелодично вступили звоны Введенского женского монастыря [*]. И он слушал, а душа возносилась в молитве к каждому святому, о праздновании памяти которого вещали колокола.
Большой городской крестный ход в праздник Успения Матери Божией собирал народ Божий на торжество. Начинался этот крестный ход с самой отдаленной церкви города колокольным звоном. Одиноко, отдаленно звучал ее колокол, извещая город, что крестный ход пошел. К первой церкви присоединялись вторая, третья… Крестный ход ширился, рос, пока не превращался в мощный поток единого православного торжества, над которым плыл колокольный звон всех орловских церквей. Незабываемые впечатления и чувства… В 1917 году все прекратилось. Но на всю жизнь полюбил отец Иоанн эти яркие впечатления детства: молитвенное единодушие, когда Господь, Матерь Божия и святые идут по Русской земле своими пречистыми стопами, освящая ее. Когда русский народ Божий идет вослед святых, вдохновляясь силой их святости и примером служения Богу и людям. Когда Церковь свидетельствует миру, что жив Господь и жива душа народная верой, надеждой и любовью к Богу, проходя время земного искуса, живя Богом, живя для Бога и во славу Божию.
Свой последний крестный ход отец Иоанн прошел на восемьдесят девятом году жизни, празднуя тот же праздник Успения Божией Матери, но уже в Свято-Успенском Псково-Печерском монастыре [*] В девяносто лет он тоже прошел вослед большого монастырского крестного хода свой крестный ход, но только три дня спустя, вдвоем с келейником. Батюшка нес на груди маленькую икону Успения Матери Божией, благодаря Царицу Небесную и воспевая Ее Величие.
Еще в отрочестве Ванино сердце уязвилось любовью к монашеству. Храмы Орловского архиерейского дома и Введенский женский монастырь, с их таинственной монашеской жизнью, куда изредка ходили помолиться, воспринимались воображением мальчика спасительным Божиим ковчегом, а насельники — счастливейшими Божиими избранниками.
В женском монастыре подвизалась двоюродная сестра мамы, и монахини были нередкими посетительницами дома Крестьянкиных. Будучи еще совсем маленьким, Ваня не упускал случая, пока монахини за чаем беседовали с мамой, уединяться в прихожую, где висели их рясы и клобуки. Он примерял на себя эту ангельскую одежду, а заодно и монашескую жизнь. Но не только монашеские одежды впечатляли Ваню. Он плакал вместе с монахиней Фросей в день Святой Пасхи, сопереживая ей, что не бывает в ее жизни светлой пасхальной заутрени: то она драит медный самовар красным кирпичом, готовя его на игуменский стол, то занята другими послушаниями — приготовляя праздник для других. И из того, как много лет спустя вспоминал об этом батюшка, становилось ясно, что не было возмущения в душе ребенка, но сострадание только и понимание жертвенной любви.
В двенадцать лет Ваня Крестьянкин в первый раз высказал свою сокровенную мечту быть монахом. Елецкий епископ Николай (Никольский) [*] прощался с богомольцами, уезжая на новое место службы. Прощание близилось к концу, и иподиакону Иоанну тоже хотелось получить от архиерея напутствие в жизнь. Он стоял рядом с ним и осмелился прикоснуться к его руке, чтобы обратить на себя внимание. Владыка наклонился к мальчику (тот был небольшого росточка) с вопросом: «А тебя на что благословить?» И Ваня в волнении произнес: «Я хочу быть монахом». Положив руку на голову мальчика, епископ помолчал, вглядываясь в его будущее. И серьезно сказал: «Сначала окончишь школу, поработаешь, потом примешь сан и послужишь, а в свое время непременно будешь монахом». Все в жизни определилось. Благословение архиерея Николая (Никольского), исповедника и мученика, начертало образ жизни Ивана Крестьянкина во всей полноте. И помня об этом благословении, он следил только, как воплощается оно в жизни. Никогда больше не было волнений о будущем и бесполезных метаний. «Не планируй сейчас свою жизнь, — советовал батюшка намного позднее, — молись: Скажи ми, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взяв душу мою . И увидишь чудо Божиего водительства по жизни. Главная цель — богоугождение ради любви к Богу, из него возрастает спасительный плод. А как, какой дорогой, по каким ухабам пройти придется, — это дело Божие».
До недавнего времени в келии батюшки в простой деревянной рамке висела маленькая фотография, на которой запечатлены два архиерея: епископ Елецкий Николай (Никольский) и архиепископ Орловский Серафим (Остроумов). А на обороте надпись, сделанная рукой священномученика владыки Серафима (Остроумова) [*]: «От двух друзей юному другу Ване с молитвой, да исполнит Господь желание сердца Твоего и да даст Тебе истинное счастье в жизни. Архиепископ Серафим». В то время «юному другу» было всего двенадцать лет, и он еще только стоял у истоков долгой взрослой жизни, а два архиерея уже шли своим крестным путем к своей Голгофе, своему мученичеству за Христа. А когда встал вопрос о причислении владыки Серафима к лику святых, батюшка без колебания, но с душевным трепетом снял со стены эту драгоценную для него фотографию-святыню и отдал, чтобы приложить к материалам для канонизации.
Владыка Серафим (Остроумов) был правящим архиереем Орловской епархии с 1917 по 1927 год в самое тяжкое и скорбное время, когда Гражданская война и богоборчество обозначили торжество произвола в стране. Его усилия к сохранению Церкви и Божия духа в народе вызывали жестокую травлю от власть придержащих и несколько раз прерывались арестами. Владыка Серафим подтвердил Божие благословение о жизни своего юного иподиакона, данное ему ранее владыкой Николаем (Никольским). Теперь уже, спустя годы, можно сказать, что архиерейское благословение исполнилось. Батюшка благодарил Господа за каждый прожитый день, и ни одного дня он не желал бы утратить из своей жизни, ибо все они — истина и милость путей Господних.
А память сердца навсегда сохранила воспоминания о тихом стуке в оконце родного дома, когда святой архиерей пришел поздравить своего иподиакона с днем Ангела.
Святость владыки Серафима была для Вани несомненна и ощутима уже и тогда. Его появление в храме, даже и незримое, извещала Божия благодать, которую он совводил в него своим появлением.
Когда пришло время, на рабочем столе отца Иоанна появилась икона священномученика Серафима, благословившего его жизненный путь. Он молился с ним в юности и молился ему в своей старости, прося помощи на последнем этапе своей жизни.
Святыми были орловские архиереи, но мало чем отличались от них по своей духовной высоте отцы-священники. Каждый из них оставил в душе Вани незабываемый след. Имена их и особенности духовного делания хранятся в памяти сердца.
Обладатель единственной митры в городе отец Владимир Сахаров [*]; ученый муж, орловский златоуст и благодатный старец отец Всеволод Ковригин [*]; духовный отец и воспитатель мальчика и юноши Вани Крестьянкина — отец Николай Азбукин. Позднее батюшка отец Иоанн писал так: «Духовники и народ Божий жили единым духом, едиными понятиями и стремлением ко спасению. А власть вязать и решить, данная Спасителем духовникам, связывала их великой ответственностью за души пасомых, способствуя созиданию, а не разорению».
В десять лет Ваня Крестьянкин совершил паломничество к духовному чаду оптинского старца Амвросия отцу Георгию Коссову [*] в Спас-Чекряк — Егору Чекряковскому, как звали его в народе. Пребывание в доме отца Георгия в течение нескольких дней в атмосфере духовного подвига служения страждущим, болящим и одержимым людям, было незабываемым. Вот как позднее вспоминал это паломничество отец Иоанн: «Ранним летним утром трое мальчуганов отправились пешком из Орла в село Спас-Чекряк. По дороге резвились и много смеялись, шутки были безобидные, но настроение мало соответствовало понятию паломничества. Первая остановка с ночлегом была у отца Иоанна — брата чекряковского батюшки Георгия. Отец Иоанн, строгий подвижник-аскет, к ребятам не вышел, но ночевать у себя оставил. В доме царила благоговейная тишина, как в церкви, и паломники притихли и остепенились. А вечером самый маленький из них (это и был Ваня) залез на деревянную перегородку и в щель между ней и потолком увидел молящегося подвижника». Впечатление от Божия человека было настолько сильным, что Ваня долго не мог уснуть, рисуя в воображении его подвижническую жизнь по житиям святых. А когда утомленный мальчик уснул, то увидел во сне входящего в комнату отца Иоанна, держащего в руках большие ножницы. Он подошел и произнес: «А теперь вот я твой язычок-то и подрежу». Ваня проснулся и все оставшееся до рассвета время покаянно вздыхал, переживая свое согрешение. Утром паломники, так и не повидав Божия человека, продолжили свой путь.
В Спас-Чекряке, когда они пришли, было уже много народа. И после службы сам отец Георгий распределял паломников по домам. К себе же в дом он взял самую старую матушку монахиню и самого юного Ваню Крестьянкина. К отцу Георгию съезжались со всей округи и из дальних мест. На телегах привозили больных, бесноватых. Их сопровождали дюжие мужики, но и они не всегда справлялись с нечеловеческой силой, которая вдруг проявлялась в щуплых на вид одержимых при приближении к святыне. Отец Георгий, сельский батюшка в простом полотняном облачении, служил молебен Матери Божией пред Ее иконой. По окончании молебна он обходил молящихся, чающих здравия и утешения, помазывая их и кропя святой водой с копия. Ваня воочию увидел силу истовой молитвы священника, властно усмиряющей разгул бесовской силы в больных людях. Лица их преображались, они освобождались от мучительного подселенца и вновь обретали Божий образ. Исцеление происходило зримо.
Ваня прожил в доме отца Георгия неделю, молясь и наблюдая, как много может молитва праведника. Прожил недолго, а память о прочувствованном сохранил на всю жизнь. «Отец Георгий получил для слу¬жения полуразрушенный храм, — рассказывал батюшка, — и совсем умирающий, запущенный приход и стал молиться. Сначала один, и сегодня, и завтра один, и неделю один, и месяц. И не заметил, как за его спиной его молитва собрала паству. А благословение оптинского старца Амвросия открыло в семейном приходском батюшке — старца-целителя, изгоняющего бесов из страждущих. Только молитва и горение духа могут восстановить и стены храма и, главное, нерукотворные храмы — души заблудших и вернуть их Богу ожившими».
Глаза маленького Вани видели живого человека, сердце же безошибочно определило в нем святого Божия угодника. А память сердца, молитвенная память об отце Егоре Чекряковском прошла через всю жизнь отца Иоанна, и благодарная молитва к святому праведному батюшке обращалась к старой его фотографии, висевшей в келии отца Иоанна еще во времена, когда о святости его речи не было.
Безоблачное счастливое детство Вани окончилось в 1917 году. «Наступило время такое, — говорил впоследствии отец Иоанн, — когда все и всех охватила тревога за будущее, когда ожила и разрасталась злоба, и смертельный голод заглянул в лицо трудовому люду, страх перед грабежом и насилием проник в дома и храмы. Предчувствие всеобщего надвигающегося хаоса и царства антихриста охватило Русь». С болью сердца вспоминал батюшка, как Орел прощался с российским христианским укладом жизни. Замолкла перекличка колоколов. Поехали в никуда на повозках, груженных гробами со скарбом, ветхие старицы из упраздненного Введенского монастыря. Их на время пригревали у себя богомольцы, и то ненадолго, боясь быть обличенными в преступных симпатиях к гонимым. Радость жизни сменилась ежедневным ожиданием грядущей беды.
Ване исполнилось всего семь лет, но перемены в жизни были так вопиющи, что не могли остаться незамеченными восприимчивой детской душой. Портрет государя, висевший в столовой, то исчезал, то вновь появлялся на своем законном месте, пока не пропал совсем, оставив о себе грустное напоминание яркими невыгоревшими обоями. Жизнь поблекла, выгорела от сокрушительного нашествия новых горячих идей.
Показательные суды над дорогими сердцу людьми, над владыками Серафимом и Николаем, над священниками сначала повергли в недоумение, но быстро заставили повзрослеть в размышлениях над всем происходящим. Одна за другой закрывались церкви Орловского архиерейского дома [*].
Ваня начал учиться, но занятия в школе прерывались часто и надолго. С 1921 года школа закрылась совсем. Вместо занятий Ваня служил пономарем в Ильинской церкви. Возобновив учебу в 1925 году, когда вновь открылась школа, он поступил сразу в седьмой класс.
В это суровое безвременье тяготы новой жизни облегчали орловчанам Божии люди — старцы и старицы. Их сила духа, тепло любви, жалости и сочувствия к людям, терпеливое шествие своим скорбным путем, а главное — мирствие души — все стало безгласной проповедью, которая была понятна лишь тем, кто не пресек своего стремления к Богу. И сам батюшка через много лет утешал смятенные души: «Я ведь человек-то старый, и во времена моей молодости, когда явно сокрушались устои былой жизни, облагодатствованные люди не дерзали объявить то время концом истории. А нынче дерзких много, а жить надо, спасаться надо, и милость Божия и теперь все та же».
А тогда в Орле матушка Анна [*] — старица Введенского женского монастыря иносказательным языком вещала сначала о судьбах Церкви, а позднее и о грядущем на страну гневе Божием — войне. Она буквально изображала то, что принесут с собой в Россию завоеватели, обегала вокруг церкви и изрыгала такие ругательства, что все в смущении думали, что ясный ум старицы помрачился, на паперти творила непотребное. Понятно же все стало только с пришествием в город фашистов, ибо они творили буквально все то, о чем пророчески вещала старица.
Во всеобщем смятении и туге ободряющим для верующих было появление на улицах Орла старицы, монахини Веры (Логиновой) [*]. С суровым, мужественным лицом в апостольнике и рясе бывшая генеральша разъезжала по городу в пролетке, как желанная помощница и советчица для верующих и как неуловимая тень для бегущих по ее следу ищеек. Она приходила в дома, научая людей сокровенной жизни в Боге, служа им даром слова, веры, своей прозорливостью. Но оставалась в домах ровно столько, чтобы успеть избежать встречи с хранителями и блюстителями нового порядка. Без благословения матушки Веры не начинали тогда ни одного важного дела.
Христа ради юродивые Афанасий Андреевич Сайко [*] и Пал Палыч Кадило [*] являли Божию любовь к жизни в это суровое время. Для Божиих людей и вокруг все Божие, и в радости, и в скорби все Господь за руку ведет. Иди да радуйся, только береги это неоцененное водительство чистотою сердца и любовью.
Маленького Ваню Афанасий Андреевич любил и уделял ему много внимания. Даже брал его к себе, в свою убогую келию на ночлег, и спать им приходилось вместе на его жестком подвижническом ложе. Это воспитание в духе незримо делало свое дело. Так Ваня рос у ног Божиих людей, под их присмотром и водительством.
В 1923 году в жизни Вани состоялась встреча, которая стала особенной вехой в его жизни. Староста Ильинской церкви Петр Семенович Антошин пригласил Ваню поехать в Москву. Москва со своими святынями произвела на тринадцатилетнего мальчика очень глубокое впечатление. Но более всего окрылила встреча в Донском монастыре со Святейшим Патриархом Тихоном и благословение, от него полученное. Благодать патриаршего сана, благодать исповедничества живо восчувствовалась душой. Батюшка уже в старости говорил, что до сих пор чувствует ладонь святого Патриарха на своей голове.
Только в 1929 году закончил Ваня школу, которая не оставила каких-либо ярких впечатлений. Ибо, как вспоминал батюшка, он в то время был весь поглощен церковной жизнью и осмыслением того, что вошло в противоречие с ней.
По окончании школы, поучившись на бухгалтерских курсах, он приступил к работе, по-прежнему оставаясь ревностным богомольцем и церковным человеком. Но поработать пришлось недолго. Лихорадка всеобщего сокрушения сказывалась и в большом, и в малом. Частые авралы на работе сбивали все порядки жизни, почти не оставалось возможности посещать богослужения. И молодой человек, по сути своей не бунтарь, неожиданно воспротивился: «Я не причина вашей отсталости, я и не жертва ее ликвидации». Наутро был вывешен приказ о его увольнении.
Но, оставшись без работы, он заволновался. Мамочка к этому времени начала уже сильно прибаливать, и огорчить ее происшедшим сын не мог. Он добросовестно каждый день уходил на несуществующую работу. А когда пришла пора принести домой зарплату, он вынул из футляра свою любимую скрипку — подарок Афанасия Андреевича Сайко — и расстался с ней. Футляр же, храня тайну, еще долго висел на своем месте, он поехал с юношей в Москву, и был с ним вплоть до ареста, напоминая о случившимся и уча мудрости жизни.
Время шло. На следующий месяц продавать безработному было уже нечего, и пришлось дома поведать обо всем происшедшем. Все попытки устроиться на работу в родном городе успехом не увенчались. Иван Крестьянкин попал в число неблагонадежных. Но и это не было случайностью, даже ошибки человека Господь обращает во благо, если довериться Его Промыслу.
Встал вопрос, что же делать дальше? И вспомнилось Ивану первое посещение Москвы тринадцатилетним мальчиком, ее святыни, незабываемая встреча с Патриархом. Все чаще дома Ваня заговаривал о Москве. Мама, не решаясь сама ответить на вопрос сына, отправила его к матушке Вере (Логиновой) из уст благодатной старицы узнать волю Божию. Матушка благословила Ивана жить в Москве, а встречу с ней в будущем назначила на Псковской земле. И эти ее пророческие слова о пребывании отца Иоанна у пещер Богом зданных свершились более чем через сорок лет. Память его сердца хранила образ старицы, и молитва о ней, и молитва ей сопутствовали ему всю жизнь.
Шел 1932 год. Божиим благословением первый раз отправился юноша один в неведомую столичную жизнь.
Трудности одна за другой вставали на пути. Нужно было сразу решать вопрос о прописке в Москве, о жилье и работе. После долгих хождений по мытарствам с Божией помощью все устроилось. Прописка – в одном месте, жилье – в другом. Пустила Ивана в свою комнату, отделив ему угол за занавеской, старушка Анастасия Васильевна.
Сама того не ведая, она уготовала себе молитвенную память на долгие, долгие годы. А тогда в 1933 году, боясь молодости своего жильца, насчет прописки хозяйка отказала сразу и категорически: «Приведешь мне тут девку, и что я с вами делать буду?» Позднее, присмотревшись к своему постояльцу и не понимая его образа жизни, она стала ворчливо называть его «чурбан с глазами».
Дом в Большом Козихинском переулке был старый, гостиничного типа, с множеством комнат из общего коридора. Сундучок-полумерок, на котором пришлось спать в течение десяти лет, упирался изголовьем в канализационую трубу, которая начинала свою работу с пяти часов утра. Этот сундучок, табурет и стол – вот и все убранство. Иконы жилец привез с собой, чем немало удивил хозяйку.
Работать Иван устроился на маленьком предприятии главным бухгалтером. Коллектив был в основном женский, и очень скоро у молодого человека начались негласные первые опыты духовничества. Сотрудницы прониклись к Ивану Михайловичу, как звали они его, таким доверием, что поверяли ему свои семейные тайны, свои переживания. Иногда, слишком разоткровенничавшись, они вспоминали, что перед ними молодой человек. Просили прощения, но все повторялось снова и снова.
Двадцатидвухлетний начальник был не только добрым советчиком, он был и надежным помощником. В любой раз, когда это требовалось, он отпускал сотрудниц с работы, прикрывал их ошибки и промахи. Иван Михайлович оставался до поздней ночи, делая работу за тех, кому надо было помочь.
Из позднейших его высказываний видно, что претерпевал он – совсем молодой человек, стремящийся ко спасению, в водовороте московской суеты: «Наша искусительная пустыня длится всю жизнь. И в этой духовной школе на первых этапах нам даются уроки, из которых мы не во мнении, но в реальной практической жизни должны усвоить беcпредельную глубину своей немощи, чтобы, уже избегая всяких прелестных вражиих уловок, предаться Богу, Его силе, мудрости. И сами себя Христу Богу предадим. Второе и немаловажное, вытекающее из сознания своей немощи, – благодарение Богу за все: за дни, часы, минуты благоденствия с осознанием, что это Божией силой для нашего укрепления посылается; за горести, за наши преткновения на избранном пути и на пути спасения как за бесценные уроки, которые остаются в памяти и в чувстве сердца до конца дней».
Батюшка вспоминал, что в то время в родной Орел он наведывался редко. В 1936 году, во время его отпуска, тяжело заболела мама. Отпуск кончался, а выздоровления не наступало. Нужно было делать выбор между необходимостью уезжать и желанием остаться с мамой. Иван, как всегда, пошел к старице матушке Вере (Логиновой), а та, скрывая свои духовные дарования, отправила его к аптекарю Ананьеву: «Доктор Ананьев, он, он все тебе скажет». Ананьев в неизменных клечатых штанах и с велосипедом на ходу выписал какую-то микстуру, сказав: «Завтра в двенадцать сорок придешь ко мне и все скажешь». Доктор, сам того не ведая, по молитвам матушки Веры произнес пророческие слова. На следующий день ровно в двенадцать часов сорок минут мамочка скончалась. Проводив маму в последний путь, Иван возвратился в Москву.
Церковная жизнь столицы увлекала юношу. Московские святыни, престольные праздники и праздники в честь чтимых икон, благодатные службы священнослужителей, будущих новомучеников и исповедников, – все это одухотворяло жизнь, звало к действию. Появились единодушные единомысленные друзья, объединенные желанием служить Богу. В Москве уже жили двоюродные братья Ивана: Александр (будущий архимандрит Афанасий) [*] и Василий (будущий иеромонах Владимир) [*] Москвитины. Они ввели его в свой молодежный православный круг. Молодые люди часто встречались, читали книги, с юношеской запальчивостью обсуждали церковные проблемы, которых в то время было немало. Государство планомерно проводило политику по разложению Церкви. С сугубо пристальным вниманием молодежь следила за действиями Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) [*]. Участвовал в этом и Иван. И вот однажды, после одной беседы-осуждения, дал Господь вразумление. Во сне Иван увидел себя в кафедральном Богоявленском соборе. Церковь была полна людей: встречали митрополита Сергия. Владыка вошел в храм и по устланной дорожке стал продвигаться к алтарю. Поравнявшись с местом, где стоял Иван, он сошел с дорожки, и народ расступился перед ним. Митрополит подошел к юноше, положил ему руку на плечо и, близко наклонившись, проговорил: «Ты меня осуждаешь, а я ведь каюсь». И тотчас Иван всем существом почувствовал глубину души митрополита Сергия, который тем временем уже взошел на амвон и, войдя в алтарь, растворился в фаворском свете. И положил Господь этим сном-видением хранение устом* Ивана. Бог дал ему увидеть, в каком неприступном свете пребывает тот, о ком они так безрассудно судили.
Москва того времени еще изобиловала блаженными Божиими людьми, и частенько молодые люди устремлялись к ним за советом.
Иван с друзьями посещали болящую девицу Зинаиду. Тридцать лет она лежала на одре болезни, вся в ранах, без ногтей и без зубов – казалось бы, жалкое подобие человека. Но сила духа ее была столь ощутима и велика, что, глядя на нее, лучившуюся радостью, сердца посетителей преображались. Веяние благодати Святого Духа освещало темные закоулки человеческих душ и учило Правде Божией.
Особенно поразительными по воспоминаниям батюшки были поездки в Воскресенск к блаженному Димитрию, в монашестве Досифею, который тоже тридцать лет лежал без движения, но явственно излучал свет Христов и радость жизни.
Домой Иван приходил только ночевать, и это стало раздражать хозяйку. Но в молодом человеке уже тогда проявился дар рассуждения. Возвращаясь домой, он стал приносить старушке гостинцы, и сердце ее было завоевано.
Однажды Иван застал Анастасию Васильевну в слезах. На столе перед ней лежало во все стороны расползшееся тесто: для пирогов оно явно не годилось. Молодой человек решил утешить свою хозяйку. Он протянул ей деньги со словами, что тесто у нее покупает. На лице старушки проявилось сначала непонимание, недоумение, а потом засветилась неподдельная радость. Засиял и покупатель. Так повседневная жизнь учила юношу поступать по-Божьи.
В 1939 году все изменилось самым неожиданным образом. Однажды, вернувшись домой, Иван не мог достучаться в дверь и, забравшись с улицы на окно, увидел хозяйку лежащей на полу. Приехавший врач, жалея молодого человека, сказала ему: «Молитесь, мой дорогой, чтобы она не завалялась, у нее паралич».
Господь был милостив: через три дня Иван закрыл Анастасии Васильевне глаза. Похоронив ее по-христиански и вернувшись с кладбища, он увидел, что его дверь обложена котомками. Старушки со всего дома принесли к нему свои похоронные узелки и долго преследовали его просьбами-завещаниями похоронить их так же, как Анастасию Васильевну.
Итогом его бесправной жизни в Большом Козихинском переулке было то, что жилищная контора сама ходатайствовала о прописке Ивана Михайловича Крестьянкина в освободившейся комнате. Так он стал москвичом.
Приведя комнату в порядок и затеплив лампады перед иконами, Иван сел в старое кресло, оставшееся от хозяйки, и чувство глубокой благодарности к Богу полонило его. По его словам, он почувствовал себя в своей первой уединенной келии, как в раю.
А впереди надвигалось серьезное испытание. Началось воен-ное лихолетье. Ивана на фронт не взяли: болезнь глаз оставила его в тылу. Он продолжал работать в Москве. Ко всеобщим трудностям военных лет присовокупилось неожиданное испытание, которое едва не кончилось трагически.
Двоюродный брат Вадим [*] отстал от своего завода, эвакуировавшегося на восток. Он пришел к Ивану растерянный и поведал о своем горе. В те времена это расценивалось как дезертирство и суд был короток. А поскольку брат пришел к нему, то и Ивану предстояло стать соучастником трагедии.
Три дня и три ночи, ни на минуту не засыпая, стоял он перед иконой святителя Николая, прося у него вразумления и защиты. Днем Вадим скрывался в сундучке, на котором некогда спал хозяин: в нем просверлили дырки, чтобы временный жилец не задохнулся, а ночью он выходил из своего убежища и присоединялся к молящемуся.
В 2004 году, в день святителя Николая, батюшка во всех подробностях вспоминал пережитое в те военные годы и милость святого к себе и брату. О святителе Николае батюшка говорил так: «Мы своим религиозным опытом знаем о нем не только по свидетельству Церкви, не только по преданию, но по живому его участию в жизни нашей. И в сонме чтимых святых не много таких, кто предстал бы нашему сознанию столь живо. Собственными свойствами святой души святителя Николая стало умение любить, умение снисходить ко всякому человеку, к разным людям и дать каждому именно то, что ему нужно».
А тогда, в начале войны, пришлось Ивану идти в комендатуру с заявлением о брате. Вскоре из штаба приехал генерал. Имя его было Николай. Генерал вмиг оглядел комнату, на столе стоял образ святителя Николая с зажженной перед ним лампадой. Генералу предложили чайку с пустом – время было голодное, и тот не отказался. Посидел со стаканом чая перед образом святителя, своего небесного покровителя, выслушал версию о контузии Вадима (недалеко от их квартала взорвалась бомба, а Вадим был в таком потрясении, что выглядел больным). Генерал забрал оружие, принадлежавшее брату, и предложил молодым людям ждать вызова в штаб.
Через несколько дней с посыльным пришла повестка. С трепетом и молитвой ожидали своей участи братья. Они вошли в мрачное, едва освещаемое редкими светильниками здание, похожее на бункер. Иногда было слышно цоконье подкованных сапог по мраморному полу и стук приклада часового на каждом этаже. Шаги затихали, и снова водворялась гнетущая тишина. Зайдя в нужную комнату в сопровождении конвоира, братья выслушали приговор. Контуженого Вадима водворили на время в больницу и обоим им выдали талоны на воинский паек, который спас Ивана от истощения. Питался он очень скудно: три картофелины на день и 400 граммов хлеба. Так любвеобилен и милостив святитель Николай к молитвам страждущих.
20 июля 1944 года Иван Михайлович Крестьянкин освободился от гражданской службы. Этому событию предшествовало памятное сновидение, которое со временем ему пришлось признать как вещее.
Ему снилось, что он приехал в Оптину пустынь на прием к старцу Амвросию. Старец вышел из хибарки и принимал посетителей, переходя от одного к другому, но обходя Ивана. Пришлось терпеливо ждать. Когда же старец отпустил последнего вопрошателя, он подошел и, взяв Ваню за руку, сказал сопровождавшему монаху: «Принеси два облачения, мы с ним служить будем». И повел Ивана в храм. На этом сон закончился.
Под праздник Казанской иконы Божией Матери Иван Крестьянкин был назначен псаломщиком в храм Рождества Христова в Измайлове [*]. Придя туда, он узнал храм, в который во сне привел его старец Амвросий.
В тот же день на вечерней службе в селе Коломенском митрополит Николай (Ярушевич) [*] ввел нового псаломщика в алтарь и благословил его на служение Матери-Церкви.
Настоятелем храма в Измайлове был почтенный протоиерей, отец Михаил Преферансов [*]. Недолго присматривался он к новому псаломщику. Через шесть месяцев пришла депеша: Ивана вызывал к себе митрополит Николай. Владыка встретил его словами: «Ты что там натворил?» Иван опешил, мысли в голове заметались: «Нажаловались?» Он не мог вспомнить за собой вины и смущенно молчал. «Я тебя спрашиваю, что ты там натворил?» – повторил свой вопрос архиерей. Заикаясь, Иван проговорил: «Я не знаю, я ничего не делал». И тогда митрополит Николай сказал, что впервые за всю его архиерейскую службу к нему пришел настоятель храма с ходатайством рукоположить во диаконы псаломщика, который еще и года в храме не прослужил. И передал слова отца протоиерея: «Владыка, рукоположите его, пусть пищит».
14 января 1945 года, в день памяти Василия Великого, в храме Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище [*] митрополит Николай рукоположил во диаконы Ивана Крестьянкина, худенького юношу с копной густых вьющихся волос. Вокруг престола его водил протодиакон отец Сергий Туриков [*]. Близкие братские отношения с ним сохранялись у отца Иоанна до самой кончины протодиакона. А потом и внуки отца Сергия навещали батюшку в монастыре, приезжая к нему со своими печалями и радостями.
Не обошлось в день рукоположения без конфуза. Провожая митрополита после службы, заспешил новый диакон за духовенством к дверям и услышал за спиной реплики: «Отец диакон, отец диакон, хвостик-то подберите». Время тогда было скудное, и веревки, которыми были подвязаны опорки на ногах у ставленника, развязались и волочились за спешащим диаконом по дорожке.
Первый день самостоятельной диаконской службы отца Иоанна пришелся на праздник преподобного Серафима Саровского, и Евангелие от Луки, которое читал молодой диакон, легло на сердце как грозное предупреждение на всю дальнейшую жизнь: Я посылаю вас, как агнцев среди волков…*
Девять месяцев служил отец Иоанн Крестьянкин диаконом, дозревая до принятия ответственного священнического сана. Почти с самого начала служения настигло молодого диакона непредвиденное искушение, которое научило его бдительности.
Матушка усопшего священника Сергия Кедрова стала проявлять к отцу диакону особое внимание. Она приглашала его к себе в дом, устраивала чаепитие, из гардероба ее покойного супруга стали преподноситься подарки, столь необходимые отцу Иоанну: то подрясник, то ряса и даже добротные непромокающие сапоги сменили ветхие паруси-новые туфли. После каждого подарка и угощения следовала реплика: «Ну, как?» Ничего не мог понять простодушный молодой человек, пока ему прямо не объяснили причину столь большого к нему благоволения. Дочь матушки, Наденька, была барышней на выданье, и матушка решила сосватать ее за полюбившегося молодого человека. Сгорая от стыда, отец диакон стал объяснять матушке невозможность такого союза: по канонам Церкви человек, принявший священный сан безбрачным, в брак вступить уже не может.
Отказом матушка была возмущена, она не хотела признавать никаких канонов. Неприятным объяснением закончился последний визит в ее дом отца диакона. А спустя некоторое время он получил записку с требованием оплатить все полученные им подарки. Без сожаления вернул отец Иоанн вещи, уж больно высока была запрошена за них цена. Он снова оделся в свои вылинявшие подрясники, старые парусиновые туфли, после чего вздохнул свободно и радостно, освободившись от непонятного ему доселе гнета.
В начале осени настоятель неожиданно задал отцу диакону вопрос: «А ты хочешь быть попом?» Слово «поп» резануло слух. Диакон промолчал. Через несколько дней отец настоятель повторил вопрос. Опять последовало молчание. Задал он этот вопрос и в третий раз и, не получив ответа, тоже замолчал. А в сердце отца диакона боролись противоречивые чувства. Воспитанный в благоговейном отношении к сану, он никак не хотел согласиться быть «попом», а священнического служения душа жаждала. Еще в отрочестве иерейский крест повергал Ваню в глубокие и совсем недетские размышления. Слова, написанные на оборотной стороне креста: «Образ буди верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою», – легли на скрижали юного сердца и увлекли его на путь священнослужения. А образы незабвенных добрых пастырей его детства, своей жизнью исполнивших этот завет, вдохновляли его на деятельное служение Кресту.
И в Москве нашел Иван эти, знакомые ему с детства, высокие и святые для него примеры. Живая сила Истины, явленная в жизни и служении Богу отца Александра Воскресенского [*], сообщалась многим, притягивала к нему молодежь, объединяя ее верой и духовным родством. Около отца Александра собрался круг молодых людей: Александр Москвитин (будущий архимандрит Афанасий), Василий Серебренников [*] (будущий старец-протоиерей), Константин Нечаев (будущий митрополит Питирим) [*], диакон Иоанн Крестьянкин и друг его, будущий иерей, Владимир Родин. Отец Александр Воскресенский помогал им подготовиться к экзаменам за семинарию по богословским дисциплинам, а также пастырскими советами по служению и духовничеству. Он же принял исповедь диакона Иоанна Крестьянкина перед его хиротонией во священника.
На исходе жизни старец отец Иоанн в письме к внучке отца Александра Воскресенского напишет: «…Дедушка Ваш ведь был моим духовником, и его подпись стоит на моей священнической грамоте. Его молитва и напутствие поставили меня на радостный путь служения Богу…»
Но и сам диакон Иоанн приложил немало стараний, готовясь к сдаче экзаменов. Книга священника Петра Заведеева [*] с того времени и до конца дней была у него под рукой. Он знал ее досконально.
7 октября 1945 года, в день Никандра пустынножителя Псковского, диакону отцу Иоанну Крестьянкину предстояло сдать экзамены за курс духовной семинарии. Экзамены в Новодевичьем монастыре [*] принимала корпорация педагогов во главе с епископом Макарием (Даевым) [*]. Батюшка все сдал на отлично. И ректор семинарии, профессор, магистр богословия, протоиерей Тихон Попов [*], поздравляя его, произнес знаменательные для отца Иоанна слова: «Дорогой отец Иоанн, будьте священником, а не попом».
Под праздник Иерусалимской иконы Матери Божией, 24 октября, всенощную в Измайловском храме служил митрополит Николай (Ярушевич). Во время службы он благословил ставленника, отца Иоанна, Иерусалимской иконой Божией Матери и напутствовал его к рукоположению. А на следующий день, 25 октября 1945 года, только что ставший Патриархом Его Святейшество Алексий I (Симанский) [*] рукоположил диакона Иоанна во пресвитера. Вокруг престола его водил протопресвитер Николай Колчицкий [*].
День был серенький, с редким снежком. А новопоставленный иерей шел со службы во всем белом: купленном с чужого плеча белом подряснике и холщовой рясе. Прежний владелец этого облачения имел богатырское телосложение, и ворот рясы отцу Иоанну пришлось заколоть булавками где-то на спине. Но все это были ничего не значащие мелочи по сравнению с той радостью, которая солнцем светилась для него, преображая все вокруг. Для него начиналась желанная с детства жизнь – служение Богу и людям в сане священника.
На следующий день, в праздник Иверской иконы Пресвятой Богородицы, вновь поставленному иерею выдалась первая самостоятельная служба. Все старшие отцы ушли молиться в храм, где была чтимая Иверская икона. За год присмотревшись к диакону Иоанну, они не побоялись оставить его одного в уверенности, что служба пройдет по чину и благоговейно. А по окончании Литургии подошла к молодому батюшке староста и смущенно объявила, что пришли с младенцем и просят его окрестить.
И много лет спустя вспоминал отец Иоанн, с каким воодушевлением он принял это известие, ведь впервые его служением человек родится для Царствия Божия. Благоговейно, без страха взял он на руки младенца Ольгу и видел, как преобразилась девочка в крещальной купели. Он крестил ее полным чином, с погружением, старательно и ответственно выговаривая каждое слово чинопоследования. Так двумя великими Таинствами, возрождающими человека: Литургией и Крещением, – началось служение отца Иоанна в сане иерея.
Послевоенные будни Церкви были напряженными. Народ радовался, и народ оплакивал жертвы, принесенные великому дню Победы. Душа народная в перенесении всех тягот и скорбей минувших военных лет вновь восчувствовала реальную помощь Божию.
Люди потянулись в храм. В Великий пост народу было великое множество. С раннего утра и до четырех часов дня все служба и служба, исповедь, требы. А в пять уже начиналась вечерняя служба. И только незадолго до ее начала, как вспоминал отец Иоанн, он входил в алтарь, задергивал завесу и, упав в кресло, отключался так, что себя не помнил. А к пяти часам, к службе, приходил в чувство, бодрый, Бог даровал силы для служения.
Военные, вернувшиеся домой, причащались без всякой подготовки. Дороги войны и все, пережитое в ней, давали им это право. Они шли к Отцу Небесному, они знали Его и шли в избытке благодарности за сохраненную жизнь, а главное – за обретение Его, Милостивого Отца, наказующего, но и милующего одновременно, шли со своим живым религиозным опытом, полученным в суровых испытаниях.
В воскресные дни крестилось от пятидесяти до ста пятидесяти человек. Во множестве венчались солдаты в своих порохом пропахших гимнастерках с невестами, одетыми в поношенные платьишки.
Священники стали непосредственными соучастниками этого небывалого подъема духа в народе. Им приходилось не только радоваться с радующимися, но и плакать с плачущими. Жизнь требовала напряжения всех сил, и духовных, и физических.
Молодой батюшка отец Иоанн остался служить на приходе в Измайлове, где его уже успели узнать. Проповедник и внимательный пастырь привлек к себе любовь прихожан, но это же принесло немало искушений и скорбей. Смирения батюшке уже в ту пору первых лет служения занимать не приходилось. Всего себя отец Иоанн отдавал людям, временами даже с излишней ревностью. Недаром духовный отец его, последний оптинский старец игумен Иоанн (Соколов) [*], которого батюшка называл «профессором небесной академии», частенько говорил ему: «Ванечка, будь посамолюбчивее». Но он же предостерегал его и от другого рода искушений: «Ванечка, не будь везде хозяином». И это «будь» и «не будь» трудно приживалось в энергичном и деятельном иерее. За желание празднично и благолепно украсить храм, за хорошие, но долгие проповеди, за духовнические беседы с людьми часто доставалось отцу Иоанну от собратий. Но самое ненужное, что это привлекало внимание тех, кто держал Церковь в поле зрения. Вероятно, доставалось от них и настоятелю за неугомонного иерея. Отец Иоанн не раз получал от него подзатыльники за «провинности», избегать которых ему не позволяла его пастырская совесть.
Подклоняя свою главу гневу и раздражению начальства, молодой иерей останавливался лишь на минуту в раздумье и бежал дальше. Ведь впереди его ждали дела более существенные и важные. А на вопрос: «Не обижался ли он?» – батюшка отвечал: «Да когда же обижаться-то? Мне на любовь времени не хватает, чтобы на обиды его тратить».
Но когда обстановка вокруг него накалилась особенно и от него потребовали уступок невозможных, он заколебался в своей правоте. И в этот момент ему пришла в голову благая мысль: проверить правильность своих внутренних установок опытом старших и, несомненно, духовно авторитетных людей. Случай представился скоро. Отцу Иоанну пришлось служить с Патриархом Алексием I, именно ему он задал свой вопрос. Через много лет батюшка вспоминал об этом так: «Из своей жизни должен привести на память патриаршее благословение мне, данное в момент глубокого смущения в душе моей. Святейший Патриарх Алексий I на мой вопрос, как поступать, когда внешние и внутренние смутьяны требуют хождения вослед их, ответил:
– Дорогой батюшка! Что дал я вам, когда рукополагал?
– Служебник.
– Так вот. Все, что там написано, исполняйте, а все, что затем находит, терпите».
С тех пор и на всю жизнь внутренний контролер – пастырская совесть, хождение пред Богом – были для отца Иоанна единственным критерием в исполнении своего священнического долга. Но и претерпеть пришлось немало. Внешняя сторона жизни была у всех на виду, а внутреннюю его жизнь зрел один Господь. Внимательный Его послушник уже тогда согласился на путь произвольных скорбей и нищеты. Он искал следы Промысла Божия и ежедневно, во всех жизненных ситуациях, задавал себе вопрос: «А что же хочет от меня Господь? К чему эта промыслительная встреча с человеком?»
Трудовой день молодого священника был заполнен до предела. После службы он безотказно и безропотно ходил на требы по домам прихожан, тогда это было еще возможно. Однажды он задержался в храме, а когда пришел на вызов – причастить болящую, оказалось, что она его не дождалась, умерла. Вместо Причащения он отслужил над ней первую заупокойную литию. Батюшка расстроился. Дочь старушки утешала его, ведь причащали ее ежедневно. Возвращаясь от усопшей, отец Иоанн углубился в размышления обо всем происшедшем: не виноват ли в чем он сам, что не успел застать ее в живых? Из глубокой задумчивости его вывела женщина, стоявшая у калитки своего домика. Она была наспех одета, в глазах ее стояли слезы. Батюшка, одетый в обычное пальто, под которое была подвернута ряса, выглядел как мирянин. Он подошел к женщине с живым участием: «Что случилось?» И она, сраженная горем, откровенно рассказала о своем молодом умирающем сыне. Главная печаль матери была о том, что он никогда не исповедовался и не причащался. Батюшка тут же выразил свою готовность войти в этот дом печали. Не раздеваясь, чтобы не обнаружить своего сана, он подсел к одру болящего и, познакомившись с ним, завел дружескую беседу, казалось бы не касающуюся юноши лично. Он говорил о радости веры, о тяжести нераскаянной души. Ни батюшка, ни больной не следили за временем. Они уже разговаривали как близкие люди. И откуда-то у юноши взялись силы, он стал задавать вопросы, он начал говорить о себе, о своих ошибках, заблуждениях, о своих грехах. На улице уже стемнело, и только лампада у образа освещала задушевную беседу двух молодых людей. Договорились до того, что больной одухотворился желанием причаститься. За перегородкой слышались легкие всхлипывания матери, но это уже были слезы утешения. Отец Иоанн распахнул пальто, сбросил его на стул и предстал перед болящим не простым собеседником, а священником в епитрахили, со Святыми Дарами на груди. Исповедь повторять не пришлось, она вся вылилась в беседе. Прочитав разрешительную молитву, отец Иоанн причастил больного.
Так вот в чем был Промысл Божий! Не к старушке, а к молодому человеку позвал его Господь со Святыми Дарами! И это был ответ на материнские слезы и мольбы. А на другой день, утром, в церкви подошла к отцу Иоанну мать вчерашнего больного и позвала батюшку ко гробу сына. Дивны дела Твои, Господи!
И еще об одном событии тех лет батюшка отец Иоанн вспоминал частенько и всегда с душевным волнением и трепетом. В 1946 году, вскоре после рукоположения, его благословили сопровождать мощи Виленских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия, возвращавшихся в Вильнюс, на место их мученического подвига. Батюшка летел с ними на самолете, неотступно молитвой желая проникнуть в суть творимого над ним Господом. Благоговейно принял он попечение о святых: готовил для них раку, облачал и устраивал на продолжение их благодатного служения на родине. А святые, усмотрев в нем доброго попечительного пастыря, вручили отцу Иоанну на всю его жизнь заботу о малом стаде – женской обители, что прижилась в Вильнюсском Свято-Духовом монастыре [*]. Всегда, когда только представлялась возможность, батюшка помогал сестрам и деньгами, и продуктами, и, конечно, молитвой и духовным советом. С детства богатый особым даром любви, отец Иоанн и сам полюбил любовь и не мог изменить любви даже тогда, когда она, казалось бы, была неуместна.
Батюшка рассказывал случай, как ему был преподан наглядный урок от Господа, заставивший его воочию увидеть и осмыслить любовь-слово и любовь-дело. Отец Иоанн вложил и это в память сердца, в копилку своего духовного опыта, чтобы уже никогда не повторять подобных ошибок.
С самого начала служения батюшка очень ответственно относился к слову, которое должно звучать с амвона. И вот, готовясь к проповеди о любви, он решил устранить все, что могло бы отвлечь его от этого важного занятия. Он заперся в своей комнате и не отвечал на стук, который периодически повторялся.
Проработав целый день, он поставил последнюю точку и, перечитав плод своих трудов, остался проповедью вполне доволен. А вечером, выйдя в коридор, увидел соседку, которая смущенно сказала: «Иван Михайлович, верно, вас не было дома, а мне не на что было хлеба купить, и я так вас ждала, чтобы занять копеечку». Эту свою проповедь отец Иоанн так и не произнес. Он не смог ее говорить. Совесть обличала несоответствие слова делам минувшего дня.
Немало хлопот, искушений и даже соблазнов пришлось перенести отцу Иоанну в первые пять лет служения в сане из-за его стремления стоять в любви и истине. Желая заблудшему человеку спасения, вымаливая для него это сокровище, он получал отмщение от врага рода человеческого и от людей.
Шла последняя неделя Великого поста. После выноса Плащаницы батюшка задержался, готовясь к чину Погребения. Он весь ушел в переживаемые Церковью события. И в этот момент жизнь грубо и беспощадно вернула его в земную реальность. К нему подошла незнакомая девушка и, отчаянно стыдясь и сбиваясь, рассказала, что идет сейчас же убить зачавшуюся в ней никому не нужную жизнь, то есть совершить грех детоубийства. Ее раненное обманом сердце, ее смятенный безжалостной неправдой ум не видели иного выхода.
Батюшка слушал ее, стоя у Плащаницы, предстоя гробу Спасителя, и иной гробик возник в этот момент в его сознании – гробик невинного младенца. Все запротестовало в нем, и он с таким жаром и так убедительно восстал на безжалостный, бесчеловечный грех! Только сатана мог так издеваться над людьми, смеяться Животворящему Гробу Господню.
И батюшка был услышан, его безгласной сердечной молит-ве внял Господь. Молодая женщина смягчилась. Сам Господь коснулся ее души. Отдав несчастной деньги, все, что имел при себе, он отпустил ее только тогда, когда понял, что она не исполнит своей безумной угрозы. И ребенок, мальчик, родился. Об этом отец Иоанн узнал от старосты, которая, поджав губы, с оскорбленным видом подошла поздравить его с рождением сына. Молодая мать, помня доброту священника, позвонила в церковь: ведь за ней некому было приехать в родильный дом. И опять батюшка не изменил себе. Он дал старосте деньги и ее же просил отправить за матерью и ребенком такси, чтобы отвезли их домой. Батюшка поскорбел было о возникшем соблазне, но иначе поступить не мог. А через какое-то время эта история получила продолжение. Молодая женщина пришла к отцу Иоанну, бросила на диван ребенка со словами: «Вот вам ваше благословение, мне оно не нужно». И опять молитва-вопль, самообладание священника и сердечная беседа вернули материнские чувства матери. Расплакавшись, она прижала к сердцу своего малыша.
Жилось в это послевоенное время очень скудно. А отец Иоанн, ежедневно соприкасаясь с бедствующими, незаметно для себя отдавал нуждающимся и то немногое, что имел сам. Всегда находились те, кому надо было помочь, кому деньги были нужнее, чем ему. Хрупкий, прозрачный от недоедания, он и этим обращал на себя внимание. Не раз, когда молодой священник попадал в поле зрения митрополита Николая (Ярушевича), тот посылал к нему «мироносиц» с хлебом и судочком, чтобы подкормить его.
Попечением владыки Николая появилось несколько фотографий молодого отца Иоанна. Владыка послал к нему фотографа и благословил подчиниться своему желанию.
В 1946 году Церкви возвратили Успенский собор и несколько жилых помещений в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре – уделе преподобного Сергия. Предстояло начать там службу и восстановить монашескую жизнь. Надо было срочно приступать к делу. Насельников прежнего монастыря почти не осталось в живых, да и те были рассеяны в безвестности. Священноначалие молилось Преподобному о даровании людей. Вернулся из Ташкента, где был сначала на поселении, а потом, с 1943 года, служил архимандрит Гурий (Егоров) [*]. Ему вручили жезл наместника. Приехали за ним его духовные чада: иеромонах Иоанн (Вендланд), будущий митрополит [*], Саша Хархаров, будущий архиепископ Михей [*], юноша Игорь Мальцев, будущий протоиерей [*]. Казначеем возрождающейся Лавры стал архимандрит Нектарий (Григорьев) [*].
На пасхальной седмице из Москвы прислали молодого священника Иоанна Крестьянкина и поручили ему ризницу. Отпуская отца Иоанна с прихода, митрополит Николай (Ярушевич) вдохновил его словами: «Не бойся ничего, но Духом Святым приими силу и надежду, веруй, что рука Божия с тобою».
Снова слетались к преподобному Сергию дарованные ему Богом птицы небесные, «дабы пророчеству не солгатися». Отец Иоанн был счастлив. Его мечты о монашестве, казалось, близки к осуществлению. Архимандрит Гурий оценил деятельного и неутомимого ризничего и поделился с ним помыслом: «Видеть в нем первого постриженника открывающейся Лавры». Даже и имя ему определил: «Быть тебе Сергием».
Но ин суд человеческий, а ин – Божий. Господь судил об отце Иоанне иначе. Через полгода, на праздник Успения Матери Божией, отец Иоанн был отозван из Лавры. Нерадостна была для него эта перемена. Из обетованной земли он возвратился в родной храм, как в место изгнания. Душа скорбела о монашестве, но надо было трудиться, а вера в Промысл Божий скоро помогла отцу Иоанну обуздать свои чувства. И положил он на сердце свое и ум одно: подчинить свою волю воле Божией и даже в помыслах не иметь преклонить волю Божию на свою волю и на свое желание. Он смирился вполне, и вслед за таким его душевным устроением неожиданно пришло утешение. Его благословили учиться на заочном секторе Московской Духовной Академии.
В старости батюшка писал: «Воспоминания о времени моего пребывания и в Московской Духовной Академии, и короткий срок моего жития в стенах Свято-Троицкой Сергиевой Лавры до сих пор живы и согревают душу всякий раз, как я достаю их из запасников своей памяти. Для нынешнего поколения большинства людей тех лет уже давно нет и в памяти, а для меня они – и живущие, и ушедшие – рядом той своей глубиной, которой вошли в мою жизнь тогда».
В 1947 году он начал учебу. И снова поездки к Преподобному, работа в лаврской библиотеке, одухотворенные религиозным подъемом занятия в Академии. Среди учащихся и насельников Лавры отец Иоанн нашел близких по духу людей – мудрых помощников и задушевных друзей: Костя Нечаев (будущий митрополит Питирим), с ним отец Иоанн сидел за одной партой, и близкие отношения сохранялись у них до конца дней митрополита, Анатолий Мельников (будущий митрополит Антоний) [*], Павел Голубцов (будущий архиепископ Сергий) [*], иерей Сергий Орлов [*]. Глубина их общения и светлая радость дружбы не омрачались всю жизнь никакими жизненными обстоятельствами.
Академические занятия и служение у престола Божия приносили молодому священнику такое богатство радования о благости Божией, что глубокой потребностью его сердца становилось желание неотступно идти вослед Христа, принимая все невзгоды предлежащего жизненного пути. А невз-год становилось все больше. Давление на Церковь, ослабевшее в военное время, неожиданно для многих начинало нарастать. Опять главной установкой государственной власти становилась борьба с Церковью. А Дух Божий, обильный в верных служителях Церкви, ощутимо возвещал о приближении духа вражия. Очень часто в этот период батюшка оказывался в таких ситуациях, что для него очевидна была помощь Божия, ведущая его сквозь обступавший мрак.
Церковь опять была под неусыпным надзором власть предержащих. И основное Таинство – Крещение, дарующее человеку рождение в жизнь вечную, для многих становилось недоступным. А священник-пастырь, видя горячее стремление человека к Богу, как мог не пойти на Божий зов? И не раз приходилось, забыв о себе, о возможных последствиях, делать дело Божие.
Так пришлось отцу Иоанну крестить шестилетнюю девочку, дочь высокопоставленных родителей. Как пришло к ней, малютке, это желание? Откуда она узнала о Таинстве Крещения? Это осталось тайной. Девочка добивалась Крещения с такой неотступностью и слезами, что родителям пришлось уступить и искать пути к его осуществлению. Отказать отец Иоанн не мог. Он пришел в их дом ночью и застал ребенка одетым в белое воздушное платьице, с большим белым бантом на русой головке. Она походила на небесное создание. Сонная истома подступала к ней, но девочка упорно отстраняла сон, вся обратившись во внимание и слух. Она ждала батюшку. И Таинство совершилось.
Происшедшее не могло обойтись без последствий. Очень уж безбожное было время. По какому беспроволочному телеграфу получили органы сведения о состоявшемся Крещении? Но сведения были получены, хотя и неполные. Почти все предстояло выяснять. Бесспорно было только одно: священник из Измайловской церкви. Но кто? Выручил незадолго до этого скончавшийся настоятель храма. К его еще свежей могиле подвели следователя, покойный священник безмолвно взял на себя «вину» собрата. И появившееся было дело закрыли.
«Мы были связаны по рукам и ногам, – вспоминал батюшка, – и каждое наше слово взвешивалось неправедными весами врагов Церкви. Но сила Божия в немощи совершается *, это я вижу реально всю жизнь, и сильны мы только силой Божией».
В тот же период батюшке пришлось провожать в путь всея земли* брата известного политического деятеля Кржижановского [*]. Последней волей покойного было непременно совершить над ним обряд христианского погребения. И эту волю не посмели нарушить даже те, кто считал себя безбожниками. В церковь последовал строгий звонок: приказ свыше, чтобы поздно вечером в храме находился священник. По телефону причину не объяснили. Выбор пал на отца Иоанна как на самого молодого.
В назначенное время к церкви подъехало несколько машин, и на руках внесли гроб с покойным. Группа сопровождавших: высокие, подтянутые, с суровыми непроницаемыми лицами. Один из пришедших распорядился наскоро отпеть умершего. Никто не крестился, но свечи, которые им предложил взять в руки батюшка, взяли все. Воцарилась тишина. Только лампады и свечи, поставленные священником, мерцали во тьме. Лица-маски. И самым живым в этом мраке вдруг стал покойный, верой своей пробивший мрак безбожия. Батюшка истово, ничего не сокращая, молился над усопшим, отдавая дань его мужеству и живой вере. Как восприняли собравшиеся это трогательное молитвенное предстояние, сказать трудно, но брат усопшего поблагодарил священника, пожав ему руку.
А когда батюшка, проводив траурное шествие, закрывал дверь храма, к нему тенью скользнул человек, один из сопровождавших, и горячим шепотом исповедал боль души своей: «Как замолить грех? Как снять тяжесть с души? Ведь я закрывал и разорял храмы?» Это была глубокая исповедь, за непроницаемой служебной маской билось живое сердце, и оно болело. А чтобы выплеснулась эта боль, нужен был церковный полумрак и живая молитва одного человека.
Также шепотом и кратко ответил батюшка: «Сохраните в тайниках души веру в Бога и веру в Его милосердие. И Господь оградит вас в будущем от подобной беды».
Человек исчез так же беззвучно и быстро, как появился. А отец Иоанн, не зная имени исповедника, сохранил образ его в памяти сердца, молясь о нем Господу, чтобы не погибла душа, «имя ея Господи, Ты сам веси».
Так младенец, только вступивший в жизнь, и уже прошедший сквозь ее бури человек свидетельствовали о жизни Духа, вопреки всем запретам и угрозам. А батюшка на всю жизнь сохранил в памяти сердца воспоминания об этих двух событиях как урок, преподанный ему свыше. «Истина крепка сама собой, и свет ее бессмертен», – любил повторять он.
Памятна была батюшке Пасха 1949 года.
Церковь готовилась к великому дню. И отец Иоанн в ожидании праздника обдумывал, как донести радость великой ночи до каждого человека, как тронуть сердца и тех, кто, может быть, еще далек от Церкви? Идея созрела: он решил осветить пасхальный крестный ход иллюминацией. В то послевоенное время немало появилось близких, родных по духу людей, прошедших дорогами войны. И вот мысль стала делом. Вокруг церкви закопошились вчерашние солдаты-пиротехники, ставя бочки, вбивая колышки. Их любовь и усердие к делу пошли дальше желаний молодого священника. Они вложили в подготовку к празднику все свое мастерство.
Началась пасхальная заутреня: «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех…» – в церковных дверях показались хоругви. В тот же миг на небе появилось светящееся изображение Спасителя во весь рост. Небо засветилось множеством разноцветных огней, и образ Христа, вознесшийся над крестным ходом, возвещал о Его Воскресении. В Сталинском районе столицы такая дерзость, конечно, была непростительна. Отец Иоанн и сам не предполагал такого ошеломляющего эффекта. Он хотел только порадовать сердца исстрадавшихся в военное и послевоенное время людей. И порадовал! Сам же в тот момент понял, что судьба его решена. Сразу он почувствовал сугубый к себе «интерес». В считаные дни рядом с ним появились люди свободомыслящие и говорящие на запретные темы.
Да, неугомонного молодого священника, собиравшего вокруг себя народ своими проповедями и беседами, нельзя было упускать из поля зрения. Даже власть придержащие понимали, что его живая вера и самоотверженность в служении согревали сердца верующих живым примером. Получал отец Иоанн ощутимые порицания своему горению и от собратий. Однажды, и тоже на Святую Пасху, он достал большие великолепные восковые, витые золотой лентой, свечи и, радуясь своей удаче, благоговейно поставил их на семисвечник за престолом. Он порхал по храму, делая последние распоряжения перед службой, и душа его празднично ликовала. Зайдя в какой-то момент в алтарь, он застал настоятеля, в ярости ломавшего свечи с семисвечника. «Холодный душ» на какое-то время омрачил радость ожидания праздника.
Все, происходившее с ним в те годы, батюшка осмысливал так: «Живое рвение к служению ходатайствовало обо мне пред Богом и людьми как о духовнике. В то послевоенное время это было очень ответственно, серьезно и, скажу, опасно. Я отдавался служению этому. В Академии учился экстерном. И за полгода до ее окончания, когда была уже и дипломная работа написана, Господь переводит меня на другое послушание – в заключение, к новой пастве и новому руководству. Помышлял ли я о таком проявлении воли Божией? Конечно, нет. Но по опыту скажу, что чем скорее мы сердцем примем Богом данное, тем легче нам будет нести благое иго Божие и бремя Его легкое *. Тяжелым оно становится от нашего противления внутреннего».
Шел 1950 год. Близилось окончание Академии. Уже была написана кандидатская работа по истории Русской Церкви на тему: «Преподобный Серафим Саровский чудотворец и его значение для русской религиозно-нравственной жизни того времени». Работа получила теплое одобрение Святейшего Патриарха Алексия I. Но защитить ее отец Иоанн не успел. Жизнь Божиим велением предложила ему свой экзамен.
Ночью с 29 на 30 апреля в батюшкиной комнате в Большом Козихинском переулке произвели обыск и отца Иоанна увезли на Лубянку. Для арестованного это не было неожиданностью, он давно чувствовал сгущающиеся над собой тучи. Да и старец его, игумен Иоанн (Соколов), за несколько месяцев до ареста предупредил батюшку, что дело на него уже написано, но только отложено до мая.
На первом же допросе, который вел молодой следователь Иван Михайлович Жулидов, он познакомил Ивана Михайловича Крестьянкина с солидным делом, собранным на него и вопиющим о его инакомыслии. Полной неожиданностью для отца Иоанна были купюры из его разговоров со старой монахиней [*], которую он с любовью опекал и духовно, и материально. Он ходил к ней, черпая для себя из ее богатого духовного опыта для себя живую воду прожитой во Христе жизни. Они не говорили специально о политике, нет, но они доверительно и откровенно касались всего, чем жила душа в этот период. Они вместе радовались, скорбели, недоумевали. Они оба уже знали историю Православной Церкви в ее послереволюционный период и, наблюдая нынешний ее день, делали прогнозы на будущее. Но оказалось, что матушку с некоторых пор опекал не один отец Иоанн. К ней периодически приходили то газовщики, то электрики, то какие-то агенты, пред которыми она не могла закрыть дверь. Не подозревая истинной цели их посещений, она принимала их приветливо за заботы о ее старости. Вот откуда появились магнитофонные ленты с записью бесед старицы с отцом Иоанном.
Доносы, провокации, клевета, составлявшие дело, должны были, по мнению следователя, заставить простодушного священника изменить свой взгляд на окружающую его среду и людей. И противостали друг другу идейные противники. Напористость и жесткость следователя Ивана Михайловича Жулидова разбивалась о молчаливую доброжелательность отца Иоанна. И все происходившее не смогло омрачить любвеобильного и доверчивого Богу сердца. Когда на очную ставку был приглашен священник, выполнявший особые поручения органов, батюшка с искренней радостью бросился целовать собрата. Тот же, согласившийся работать двум господам, не выдержал болезненного укора совести, выскользнул из объятий отца Иоанна и, потеряв сознание, упал к его ногам.
А батюшка во время следствия получил для себя программу жизни на весь срок заключения. Это было кратко, но исчерпывающе: «Не верь, не бойся, не проси».
Воспоминания батюшки о времени и событиях пяти лет заключения были сдержанны и как-то отвлеченны, не о себе, не о своих переживаниях. Он вспоминал о людях, что были рядом.
А позднее и о нем вспоминали те, кто вместе с ним шел этим скорбным путем: «Я прочитал Библию – всю, от начала до конца. Эту книгу книг дал мне Иван Михайлович Крестьянкин… Он появился на 16-ом ОЛПе, кажется, весной 1951 года. Я помню, как он шел своей легкой стремительной походкой – не шел, а летел – по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной черной куртке, застегнутой на все пуговицы. У него были длинные черные волосы – заключенных стригли наголо, но администрация разрешила ему их оставить, – была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперед и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза – глаза пророка. Но когда он говорил с вами, его глаза, все его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента. А был он, до своего ареста, священником одного из московских православных храмов». Так пишет об отце Иоанне в своих воспоминаниях «Дорога в Австралию» бывший заключенный того же разъезда Черная Речка Каргопольлага Владимир Кабо.
А в памяти батюшки почти всегда воскресали годы заключения в связи с разговорами и вопросами о молитве. «Теперь уж какая молитва, – с оттенком горечи говаривал он, – молитве лучше всего учит суровая жизнь. Вот в заключении у меня была истинная молитва, и это потому, что каждый день был на краю гибели. Молитва была той непреодолимой преградой, за которую не проникали мерзости внешней жизни. Повторить теперь, во дни благоденствия, такую молитву невозможно. Хотя опыт молитвы и живой веры, приобретенный там, сохраняется на всю жизнь».
Два месяца батюшка провел на Лубянке. Вскоре после ареста и нескольких допросов следователь вдруг исчез, и два месяца заключенного никуда не вызывали, давая ему время на размышления. Как по-разному воспринимался этот психологический прием следователем и отцом Иоанном. То, что по мнению неверующего ума должно было истощить силы заключенного страхом пред будущим, для батюшки послужило укреплением и подготовкой к дальнейшему этапу жизни. Все это время он почти безмятежно молился, прося у Бога, у святых разумения и сил на предстоящий неведомый еще для себя образ жизни. Он вспоминал тех, кто был для него живым примером, кто уже прошел этот путь. Где-то недалеко от грозной тюрьмы стояла церковь, и колокольный звон возвещал о начале там Божией службы. Молился за этой службой и батюшка. Но его молитва не завершалась с окончанием службы в церкви, ее прерывал лишь топот подкованных сапог в коридоре и лязг открываемого замка.
Вернувшийся к допросам следователь был удивлен и разочарован результатами психологической обработки заключенного. Иван Михайлович Жулидов не мог понять той духовной стороны жизни, которая была главной для отца Иоанна. «Сколько Божиих людей провело всю жизнь свою в болезнях и в застенках и благодарили Бога. И душа их не только не потерпела ущерба, но засияла светлее злата, и возросла до таких высот духовности, что стали они, эти добровольные страдальцы, святыми», – говорил батюшка.
Как следствие неудавшейся программы в деле появилась резолюция: «Враг не раскрывается».
В то далекое время «враг» совсем не ощущал себя врагом, но только рабом Божиим, готовым идти по Промыслу Божию туда, куда Он его поведет. Отец Иоанн твердо верил в руководство Промысла Божия над миром. Слово «враг», применяемое к отцу Иоанну на следствии, не произвело на него впечатления. Но вот в 1953 году, когда его переводили на новое место заключения, в лагерь под Самару, это же слово, услышанное им из невинных детских уст, поразило его сердце своей бессмысленной жестокостью.
Этап заключенных, уже истерзанных годами лагерной тяжкой неволи, шел через город от вокзала к тюрьме. Легкий ветерок навевал ощущение некоторой свободы. И очень хотелось, чтобы это, со стороны неприглядное шествие длилось для них долго. Мимо шли люди, они не проявляли к заключенным ни сочувствия, ни порицания. Каждый был занят своими будничными заботами. Но вдруг иллюзия свободы исчезла, в одно мгновение разбилась о жестокую реальность. Группа маленьких детей, подхватив за миловидной юной воспитательницей непонятные слова и, ласково и приветливо улыбаясь проходящим мимо взрослым, вразнобой и картавя выкрикивала страшные слова: «Враги, враги». А барышня хорошо поставленным голосом повторяла детям бессмысленный для них урок политграмоты: «Детки, вот идут враги народа».
Каковы теперь эти выросшие дети и их милая воспитательница? Вразумила ли их жизнь, доросли ли они до понимания, кто друг, кто враг, где истина, где ложь?
Память же о первом следователе, Иване Михайловиче Жулидове, поселилась в сердце Ивана Михайловича Крестьянкина – отца Иоанна – на всю жизнь. Ни одного отрицательного или осуждающего слова о нем не было сказано никогда. Но иногда после своих ночных тайных бдений батюшка начинал разговор именно о нем: «Хороший был человек, хороший, да жив ли он?» И после некоторого раздумия сам же и отвечал: «Жив, жив, но очень уж старенький». А на вопрос, хотел бы батюшка с ним встретиться сейчас, он поспешно отвечал: «Нет, нет, Боже упаси. А вот альбом-то “Встреча со старцем” – бывшим его пациентом я бы ему послал в напоминание о делах давно минувших дней и о том, что я-то вот все еще жив милостью Божией». Последний такой разговор был 18 декабря 2004 года.
Чем этот человек проник в сердце священника? Мало ли таких встреч было у отца Иоанна на скорбном отрезке его жизни, но память о них не осталась с ним на всю жизнь. Что увидел отец Иоанн в этом человеке? Может быть, скорбную живую душу, заключенную в служебный мундир, и ее томление в нем, и в этой обстановке, и в этом деле. И по долгу службы этот человек-следователь написал о священнике, как о враге, а душа его сказала о нем иное?
А может, и совсем иная причина хранила воспоминания об этом человеке. Пальцы левой руки отца Иоанна были перебиты и срослись кое-как. Откуда это? Но это осталось тайной, которую отец Иоанн унес с собой.
Больше четырех месяцев, под следствием, в ожидании приговора, а потом этапа, провел отец Иоанн в московских тюрьмах. 1 июля 1950 года его перевели с Лубянки в Лефортовскую тюрьму, ужесточив для него режим. Почти два месяца провел он в камере-одиночке, куда периодически запускали «подсадных уток». Узнать их было нетрудно, они затевали такие разговоры, которые могли доставить дополнительный материал для обвинения арестованного. Это сидение нарушалось лишь изнурительными допросами, чаще ночными.
О пережитом в это время батюшка говорил редко и мало. Но судя и по тому малому, что он вспоминал, было видно, как, несмотря на трудности и испытания, открытость и даже жизнерадостность не оставляли его и здесь.
Он с улыбкой вспоминал бедолагу-«утку», обескураженного разговором об академике Мааре. Заключенный Крестьянкин никак не хотел отдавать приоритет академика-словесника Маара вождю народов Сталину (незадолго до этого Сталин разразился в прессе погромной речью на академика, обвиняя его в непрофессионализме). А на вопрос, зачем батюшка хотя бы только безмолвием не согласился с провокатором, не лучше ли это было для него, он достал из памяти призыв древнего пророка Софонии: Взыщите Господа, все смиренные земли, исполняющие закон Его; Взыщите правду, взыщите смиренномудрие; может быть, вы укроетесь в день гнева Господня*. На этом разговор и закончился.
В середине августа пришло некоторое облегчение, отца Иоанна перевезли в Бутырскую тюрьму, в камеру с уголовными преступниками. Но и это общество не мешало ему углубляться в свое основное теперь делание – молитву. Не раз во время получасовых прогулок в колодце тюремного двора с вышки через громкоговоритель звучали предупреждения: «Заключенный номер… гуляйте без задумчивости». А вот номер-то свой батюшка забыл безвозвратно.
8 октября 1950 года окончились мытарства заключенного Крестьянкина по тюрьмам. Осужденный тройкой по статье 58-10 на семь лет лишения свободы с отбыванием наказания в лагере строгого режима, он отправлялся в Архангельскую область, на разъезд Черная Речка [*]. В столыпинских вагонах, до отказа набитых заключенными, так что казалось, что репрессировали сразу половину Москвы, отбывал очередной этап, а с ним и отец Иоанн в лагерь, где предстояло провести несколько лет жизни. Поездка была запоминающаяся. Кормили по лагерному режиму: то ржавая селедка без воды, то вода без еды. Но все же доехали сравнительно благополучно. Два месяца сидения с уголовниками в Бутырках не прошли для батюшки напрасно. Он познакомился с этой категорией людей и увидел в них не столько преступников, сколько искалеченных преступной действительностью людей. Отец Иоанн так глубоко проникся священнической, пастырской жалостью к не-счастным, к их жизни, казавшейся безвозвратной гибелью, что и уголовники в своем большинстве, чувствуя такое отношение, доброжелательно посматривали на худенького священника. Пройдет много лет, и старец отец Иоанн напишет: «А я бы Вам пожелал молить и просить о даровании любви. Чтобы любовь была тем компасом, который в любой ситуации покажет верное направление и любого человека превратит в друга. Это ведь тоже мной проверено, даже и в ссылке».
А тогда впереди была неизвестность, та суровая академия жизни, которая властно требует твердой веры и настоящего глубокого познания христианства.
Разъезд Черная Речка встретил этап серьезным испытанием. Всем вновь прибывшим пришлось идти через поистине черную речку, зинувшую на некоторых черной пастью могилы. Мост через бурлящий глубоко внизу поток был настлан редкими шпалами, на которые наросли гребни льда. Конвой с собаками шел по трапам рядом с этим зловещим настилом, по которому прыгали со своими котомками уставшие от долгого пути люди. Тех, кто срывался в ледяную пропасть реки, не поднимали и за них не беспокоились, что сбегут. Река принимала каждую жертву в свои ледяные объятия навсегда. Батюшка прощался с жизнью. Он видел, что происходит с теми, кто идет впереди, но… «Господи, благослови», и с молитвой святителю Николаю он не заметил, как миновал опасность. Подошли к лагерю. От только что пережитого навалилась страшная усталость. А впереди – такой желанный отдых. Но в этот момент рыкающий звук громкоговорителя пообещал отцу Иоанну какую-то новую беду: «В этапе есть священник, к его волосам не прикасаться». «Что это? Насмешка? Видно, головы не сносить», – пронеслось в сознании. Но на этот раз ожидание беды было напрасным. Батюшку за все время его заключения не стригли ни разу. И опять урок – не страшись, не бойся страха идеже не бе страх*.
И воспринятая еще в следственной тюрьме формула: «Не верь, не бойся, не проси» – облеклась в плоть конкретного понимания: «Не бойся ничего, кроме греха, и не имей никакого страха, кроме страха Божия».
Этап выстроился на плацу, и началось распределение по командам.
И здесь отца Иоанна ждала неприятная неожиданность. Когда дошла очередь до заключенного Крестьянкина, шпана вдруг дружно закричала: «А это наш батя, наш». На что последовал ответ: «Ну, раз он ваш, то с вами и пойдет». Сердце батюшки сжалось от мысли, что долгое время придется быть в обществе непредсказуемом. Но тревога его была напрасной. Распределив всех, его оставили последним и отвели в барак к «политическим», а не к уголовникам. Барак на триста человек с трехъ-ярусными железными нарами теперь должен был покоить утруждаемого лагерными послушаниями заключенного Ивана Михайловича Крестьянкина. А послушания были самые разнообразные, выбирать не приходилось. Долго пришлось работать на непосильном лесоповале и голодать, так как выработать жесткую норму при своей физической слабости у него не получалось. Не он валил деревья, но они чуть было совсем не свалили его в могилу. Тогда Господь помиловал трудника, внушив начальству перевести его на более посильную работу.
С глубокой благодарностью Богу вспоминал батюшка все то, что было даровано ему свыше в это суровое время. Он усвоил на всю оставшуюся жизнь, что только в горниле испытаний и лишений, через страдания, порождается то высокое и живое, что несомненно бывает запечатлено Духом Святым. И только любовь есть та сила, которой земнородные могут пребывать в Боге, и только любовь есть та царственная добродетель, которой хорошо и в лагерном бараке, и в уединенной келии. И только любовью сохраняется богообщение и при обращении среди ожесточенных людей, и при молитвенном общении с миром Небесным. И сколькими живыми примерами из своей лагерной жизни батюшка подтвердил этот опыт и сделанные из него выводы!
Для относительного молитвенного уединения отец Иоанн поселился на третьем ярусе нар почти под самым потолком, а для большего уединения он там еще закрывался с головой одеялом. И барак, и вся мрачная действительность переставали для него тогда существовать. Он уходил от жестокой реальности в молитву, в размышления о Христе, в дорогие его сердцу воспоминания. Возвращался он к реальности, как из парной бани, пот градом катился по лицу, но Дух Божий на время преображал для него лагерную жизнь и людей в ней.
Для воскресной службы отец Иоанн облюбовал заброшенный недостроенный барак, где мог молиться в полном уединении и тишине. Свет Христов, озарявший его внутренний мир после таких служб, не оставался незамеченным. Многие непременно к нему приступали с расспросами, где он был, что с ним, почему он сегодня какой-то необыкновенный.
Некоторое время ему пришлось трудиться в камере, где при очень высокой температуре он должен был выжаривать одежду заключенных, спасая ее от паразитов. Его определили на это послушание, когда убедились, что на лесоповале он такой худенький и щуплый просто бесполезен.
И тогда, когда батюшка говорил нам: «Положитесь на Промысл Божий и усердно молитесь. Господь не оставит вас, Господь все устроит Сам наилучшим образом; а ко всему внешнему относитесь равнодушно», – он делился с нами реальным опытом своей долгой жизни, где вслед за скорбями и тяготами скоро являлось и утешение, а часто и обвеселение души такое, что за все горькое появлялась сугубая благодарность Богу, ведь утешения то были явно неземные. И сколько раз удивлялся батюшка, когда получал моментальный ответ не только на усердную молитву, но и на сердечный вздох.
Вот однажды лежал он больной на своем третьем ярусе и даже молиться не мог от расслабления. А внизу, в бараке, шла своя жизнь. Вдруг в нос ударил пряный запах домашнего уюта и забот – так могла пахнуть только колбаса домашнего приготовления. В голове промелькнула мысль: «Вот съел бы такую сосисочку и непременно бы поправился». И не успел он еще освободиться от навеянного ароматом помысла, как услышал голос: «Иван Михайлович, а вы не съели бы сосисочку?» И действительно, Богом данное угощение оказалось целебным. На другой день больной был уже на ногах.
А как трогателен был рассказ батюшки о том, как однажды он сам проштрафился. Получив посылку от своих духовных чад, он раскладывал содержимое на паечки по числу нуждающихся в утешении и ободрении в настоящий момент. Это он всегда угадывал безошибочно. На этот раз в посылке оказался еще и один-единственный помидор, и разделить его не было никакой возможности. Тогда батюшка решил побаловать им себя. Добросовестно разделив все и разложив паечки под матрасом, он скрылся под одеялом и надкусил помидор. Предательский аромат свежести возвестил всем о его преступлении. Послышался возглас: «Кто-то ест свежие помидоры». И тотчас аромат и вкус искусившего его плода пропал для отца Иоанна. В этой лагерной обстановке живой и сочный плод свободы был неуместен, он был запретен.
В лагере весь их барак однажды умышленно «загримировали» под преступников. Батюшка потом долго удивлялся, на что же способна злоба и изобретательность врага рода человеческого. Дело было на самой ранней поре лагерной жизни. Заключенным пообещали баньку. Выдали по осколочку мыла и неподъемную деревянную шайку под воду. Бедная добрыми впечатлениями и ощущениями лагерная жизнь дохнула призраком свободы. И так захотелось смыть с себя поты тюремных трудов и хоть в бане перестать ощущать себя заключенным. И они действительно на краткий миг забыли о том, кто они и где. Но тут же пришло напоминание. Оказалось, что всем заключенным на все мытье полагалась только одна шайка воды, и ни капли больше. Возвращаться в барак им пришлось с намыленными головами, и до следующей бани они вынуждены были ходить намыленными и выглядеть настоящими преступниками.
Для вящей убедительности на другой же день после несостоявшегося мытья всем пришлось в обязательном порядке предстать перед фотоаппаратом. И лагерные фотографии легли в дело каждого заключенного, убедительно свидетельствуя о них, как о явных преступниках: намыленные, дыбом стоящие волосы преобразили их до неузнаваемости, придав всем совершенно разбойничий вид.
С добрым юмором вспоминал батюшка беседы с католиком, где ему за верность православию часто грозила опасность быть побитым ревностным приверженцем папы. Батюшка никак не хотел признать папу католического своим «папой» и желал остаться с родным «папой» – нашим православным Патриархом.
Как уже было сказано, Господь даровал батюшке особые отношения с уголовниками и шпаной. Батюшкино ровное и приветливое отношение ко всем не допускало лицеприятия. И им, изгоям, так же как и всем, доставались от его любви паечки из посылок и доброе слово, пока главарь не прекратил эту батюшкину благотворительность. Он строго и ласково одновременно, тоном, не допускающим возражений, однажды приказал ему: «Меня можешь, батя, угощать, а им, бесенятам (так называл он шпану), ни-ни.
Уголовники жили своим кланом и по своим законам. Нередко их разборки заканчавались поножовщиной, а воровство процветало и поощрялось. В этих делах они были специалистами. Незадолго до конца пребывания на Черной Речке батюшку поставили раздавать заключенным заработанные ими гроши. И случилось то, что неминуемо грозило ему продлением срока. Чемодан с деньгами у него похитили. Батюшка приготовился к худшему, по-человечески не имея никакой надежды избежать этой беды. Склонив повинную главу пред Господом, он просил Его: Аще возможно, Господи, да минует меня чаша сия, но не как я хочу, но Сам Ты, Владыко *. Вспомнил он в горячей молитве и святителя Николая, столько раз уже спасавшего его своим попечением от, казалось бы, непоправимых бед. На другой день утром чемодан с деньгами в полной сохранности был возвращен батюшке. И принес его сам главарь. Шпане же он учинил разнос за обиду «бати».
На Черной Речке пришлось батюшке пережить еще одно серьезное искушение – соблазн самому облегчить свою участь, соблазн свободы. В суровое зимнее время в лагере был объявлен призыв поработать на лесосплаве. Желающим обещалось хорошее вознаграждение: сократить вдвойне срок заключения. В раздумии батюшка стал молиться: «Вожделенная свобода! Но по-Божьи ли это? Его ли это милость или вражие искушение?» И Господь умудрил раба Своего. Отец Иоанн решил не вмешиваться своим желанием в Промысл Божий. Он отказался от предложения. А время не замедлило подтвердить правильность этого решения. Всем, кто пошел на эту работу, срок заключения сокращать не пришлось: у них у всех закончился срок жизни.
Весной 1953 года милостью Божией заключенного Крестьянкина по состоянию здоровья и без его просьбы перевели на другое место, в инвалидное отдельное лагерное подразделение под Самарой, называемое Гавриловой Поляной. Поляна-котлован была ограждена холмами и лишь с одной стороны открыта на Волгу. Красивое место, в центре которого было выстроено добротное многоэтажное здание со множеством подземных сооружений, предназначалось, вероятно, для каких-то других целей. Но планы изменились, и рядом с этим великолепием наскоро соорудили деревянные бараки и поселили тех, от кого надо было охранять советскую действительность. Заключенные сами вымостили белым камнем дорогу к лагерю, вдоль которой вскоре появились и первые захоронения.
Этот период заключения, продлившийся с 1953 по 1955 год, был намного легче предыдущего. Его определили на работу по гражданской специальности, бухгалтером. И здесь его изредка навещали духовные чада, утешая главным: они умудрялись тайно передавать батюшке Святые Дары, и он причащался. Это преобразило жизнь. А память сердца до конца дней хранила имена многих, собравшихся в его синодик в то нелегкое время. Много и тех, кто, минуя заздравное поминовение, вписался сразу в его заупокойный помянник: поглощенные лютой стихией, окончившие жизнь в лесной глуши под упавшими деревьями, убиенные, зарезанные по людской злобе… Сколько же их, ушедших на его глазах озлобленными, обиженными, не узнавших истинной цены и смысла жизни, не обретших в ней Того, Кто всегда рядом и силен, и властен провести даже и через сень смертную, изведя в покой и истинную радость.
Для отца Иоанна и в заключении, на этапах испытания его верности Христу не было врагов, не было людей, повинных в этих пяти годах жизни в неволе. Все совершалось по Промыслу Божию, все была милость и истина путей Господних. А Бог прав всегда. Люди же… Люди только орудия в руках Его Промысла. Всем своим существом и навсегда батюшка подчинился этой правде Божией.
Освобождение пришло к отцу Иоанну неожиданно, досрочно, в день Сретения Господня 15 февраля 1955 года. Срок сократили на два года.
Был ослепительно солнечный день. Солнце, переливаясь, играло на снегу. А он боялся верить своему счастью. Но ему вручили документы и пожелали на будущее всего хорошего. Начальник, принявший от батюшки крещение, прощаясь с ним за руку, сказал ему знаменательные слова: «Ошибка, стоившая вам так дорого, в том, что не вы шли за народом, а вели его за собой». Но исправить эту «ошибку» батюшке так и не пришлось ни разу за всю жизнь.
У лагерных ворот стоял белый резвый конь, запряженный в розвальни, чтобы вести бывшего заключенного на свободу.
В Самаре батюшка нашел церковь [*]. Служба уже закончилась, но храм хранил в себе тепло молитвенного духа и светлую радость великого праздника. И только в храме батюшка почувствовал себя на свободе. От избытка нахлынувших чувств, от полноты благодарности он долго, застыв в молитве, стоял посреди храма, пока не услышал обращенного к нему возгласа: «Пройдите». Это слово, воспринимавшееся в течение пяти лет так однозначно, заставило его вздрогнуть. Но вот отец Иоанн увидел, что навстречу ему из алтаря бежит, улыбаясь, незнакомый батюшка. А радость, которую он излучал, сразу сделала их родными. Местный священник узнал в бывшем заключенном собрата, одел его в подобающую одежду и накормил. За разговором они не заметили, как пришло время идти на поезд.
Батюшка возвращался в Москву. В праздник «Взыскания погибших» он был уже в храме [*] у чтимой иконы Матери Божией и благодарил Царицу Небесную за все сущее.
Но очень скоро он навсегда распрощался с Москвой, проживание в ней недавнему заключенному было запрещено. Батюшка повидался с дорогими его сердцу людьми и получил от митрополита Николая (Ярушевича) благословение на дальнейшее служение в Псковской епархии.
В 1955 году, под Лазареву субботу, отец Иоанн приехал в Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь и вошел в Сретенский храм при пении «Благословен грядый во имя Господне». Его сопровождал друг по Академии, Константин Нечаев. Первого, кого батюшка встретил в монастыре, был его старинный знакомый, эконом обители, богатырь, отец Сергий [*]. Сразу узнав отца Иоанна, эконом прямо во время службы бросился к нему, приподнял от пола и сжал в объятиях.
На пасхальной седмице батюшка служил со старцами отцом Симеоном [*] и отцом Исаакием [*]праздничную всенощную. Отца Иоанна поставили возглавлять службу. В великом смущении стоял он между старцами до тех пор, пока не услышал обращенные к нему слова: «Где поставлен, там и стой. Молись!» Эти слова старца Симеона вернули отцу Иоанну спокойствие духа и самообладание, и он ушел под кров их преподобнической молитвы. В те пасхальные дни отец Иоанн невольно сравнивал лагерную жизнь, которая для большинства проходила без Бога и даже против Него, с жизнью в монастыре, этой величайшей радостью быть там, где Господь не забыт, где Он всем близок и дорог, жить в земле обетованной, обещающей покой душе и отдых телу.
Но вскоре в монастырь пришло известие, что в Залесье скончался священник, и отдых батюшки, не успев начаться, прервался, его попросили проводить усопшего собрата «в путь всея земли». На монастырском дворе ждали сани с запряженной в них лошадкой и по-крестьянски медлительный монах-возница в овчинном тулупе. Пасха была ранняя, и зима не спешила уступить весне свои права.
Выехали ранним утром. Лошадка мерно зашагала, сама зная дорогу. Возница весь зарылся в тулуп и сквозь дрему иногда покрикивал: «Ну, милая!» Отчего лошадка и не думала прибавить ходу. Батюшка в легкой своей одежонке продрог до костей. Так началось его служение в Псковской епархии.
Владыка Иоанн (Разумов) [*], знавший отца Иоанна еще по Троице-Сергиевой Лавре, определил его в причт псковского Троицкого собора. В это время в соборе, по выражению батюшки, собрался «букет моей бабушки» – отец Всеволод (Баталин) [*], отец Иоанн Крестьянкин и староста тоже Иоанн, – все трое только что вернулись из заключения. Истосковавшись за время неволи по службе Божией, по Божиим людям, они с жаром взялись за дело. Жить поселились в колокольне, но туда приходили только ночевать. Владыка Иоанн усиленно хлопотал о покупке дома, но дело что-то не ладилось. По душе пришлись псковичам энергичные и любвеобильные священники. Без устали работая сами, они собрали вокруг себя помощников, поновляя не только собор, но и души своих прихожан. Год совместных трудов преобразил жизнь собора. К сожалению, это бросалось в глаза не только доброжелателям. И снова, как некогда, отец Иоанн получил известие от своего духовного отца, игумена Иоанна (Соколова), тот предупреждал, что на батюшку заведено новое дело: «Мы молимся, чтобы оно не имело хода, но ты из Пскова исчезни», – писал прозорливый старец, сам проведший большую часть жизни в тюрьмах и в психиатрических больницах. И в одночасье отцу Всеволоду и отцу Иоанну пришлось уехать. Сожаление прихожан собора вылилось в горестное: «Мы-то думали, они истинные, а они…» Но объяснять причину столь поспешного бегства было нельзя.
Впоследствии батюшка делился своим опытом с начинающим священником: «Сам я всегда имел такую установку в жизни: “Ничего не просить и ни от чего не отказываться”. Принял в свое время и сан, как естественный ход событий в жизни (было с детства устремление к Церкви), принял как от Бога и отстранение на семь лет от служения, и был возвращен к служению по воле Божией ранее определенного срока. Все Им, все от Него, все к Нему* – так и живем. И вот теперь, к концу жизненного пути, свидетельствую я, что лучшего и вернейшего пути нет, как жить по воле Божией. А волю Божию нам так ясно являют обстоятельства жизни».
Так обстоятельства жизни, в 1957 году, привели отца Иоанна Крестьянкина на Рязанскую землю.
Русь Рязанская… Какой обильный урожай святых, блаженных, праведников и исповедников она собрала в Божию житницу! И в то время, когда отец Иоанн приехал на Рязанщину, он еще застал в живых тех, кто был воспитан духовной энергией этих праведников, кто впитал их научение, кто продолжал ходить вослед их стезями правыми, не соблазняясь ничем внешним. В чувстве сердца они безошибочно распознавали, что есть добро и жизнь, а что зло и смерть.
Особенно остро ощущался этот Божий Дух в деревнях. Деревня продолжала оставаться уделом сельских тружениц, которые, несмотря на то что многие храмы были закрыты, не забыли ни молитв, ни благодатных переживаний Божией службы. А батюшка, вынужденный сокрыться от повторного заключения, попал в родную с детства стихию, где люди не умственно подходили к жизненно важным вопросам, но духом зрели основную правду или неправду жизни.
Отец Иоанн стал скромным сельским священником. Десять лет службы в Рязанской епархии, в приходских деревенских храмах, вот та благодатная почва, на которой расцвели его духовные дарования.
Батюшке исполнилось сорок семь лет. Вглядываясь во все происходящее и осмысливая уроки жизни, еще на нарах, в неволе, он ясно осознал, как жаждет народ Бога и Его правды и какое бедствие для русского человека быть без Бога. Там же он окончательно убедился, что власть любви над душой человека более могущественна, чем разумная, но холодная требовательность. А из своего детства он усвоил, что религиозность лучше и надежней всего поддерживается примером живущих живой верой. С таким сердечным расположением, уже умудренный суровыми испытаниями, вышел отец Иоанн на ниву Господню в Рязанской епархии.
Первый приход, куда его благословил Рязанский владыка Николай (Чуфаровский) [*], был недалеко от Рязани. Отец Иоанн стал вторым священником в селе Троица-Пеленица [*]. Настоятелем был игумен Дорофей [*]. Оба одиноких священника, монах и целибат, сразу нашли общий язык. Их жизнь походила на скитскую, а службы на монастырские.
С назначением нового священника жизнь Троицкого прихода заметно оживилась. Нашли полюбившегося батюшку его московские прихожане, потекли паломники из Питера и те, кто обрел его как духовника в заключении. Они ехали, нагруженные дарами для церкви, и везли свои умелые руки, ехали с желанием потрудиться и помочь. Их основным попечением стали труды по благоукрашению дома Божия.
Троицкий храм села Троица-Пеленица стоял на высоком берегу Оки, и весело бегущие по воде пароходы смотрели на унылую, казавшуюся безжизненной из-за своего запущенного вида, церковь. Прогнившая крыша, облупленные, подставленные всем ветрам стены говорили о том, что жизнь храма на исходе. А красота и радость Божьего мира с укором взирала на дом Божий, оставленный в небрежении. И укор этот не мог оставить равнодушными священников и прихожан, они горели желанием обновить и благоукрасить храм. Но по опыту батюшка уже знал, что делать надо все крайне быстро и, елико возможно, потаенно. Церковь хоть и была отделена от государства, но оно осуществляло над ней жесткий надзор.
За один сезон общими усилиями удалось привести в порядок стены и крышу. Со всех четырех сторон на церкви находились пустовавшие ниши для икон. А без икон церковь, хоть и нарядная после побелки, не возвещала о том, что в ней идет служба Божия, не светила живым маяком людям, блуждающим в житейской тьме. И снова молитва к Богу о помощи, о вразумлении. Снова поиски, думы…
Скоро появилась в деревне барышня-художница с этюдником через плечо. Днем она пописывала этюды красивых окрестностей, а ночью… Ночью, когда деревня засыпала, в храме художница, при закрытых дверях, при заставленных щитами окнах, писала большие иконы. И ни один луч света не потревожил спящих, не насторожил бдящих над храмом. В один из дней церковные ниши ожили. Из них смотрели на мир угодники Божии, призывая проходящих и проплывающих мимо церкви людей перекрестить лоб или хотя бы подумать о величии дел Божиих.
Весть о делах в Троице-Пеленице тотчас дошла до Рязани. Уполномоченный по делам религий метал громы и молнии. А священники прихода продолжали свою активную деятельность. По обоюдному согласию и желанию отец Дорофей и отец Иоанн решили упразднить церковный ящик и перестать брать мзду за церковные требы. Довольные собой и друг другом, довольные тем, что безраздельно служат Богу, они и не заметили, как стали предметом поклонения местных прихожан. Скоро приход их стал увеличиваться за счет приезжих из Рязани. В церкви появилась молодежь… А по народной мудрости «добрая слава лежит, а недобрая – бежит». Весть о «бессребрениках и усердных молитвенниках» потекла по епархии. Духовный урон скоро стал очевиден и им самим. А когда к троицким скитянам прибыла делегация от многодетного духовенства с укоризной: «Им-то что делать, и как не брать плату за требы, ведь детей-то кормить и растить надо», – пришлось призадуматься обоим батюшкам, как выйти из создавшегося положения. Но долго думать не пришлось. Уполномоченный, обеспокоенный и раздраженный оживлением жизни в Троицкой церкви, одним росчерком пера вывел священников из затруднительного положения. Отец Иоанн был переведен на новый приход, в село Летово [*].
Но два года служения в Троицкой церкви уже дали свои плоды. Люди вокруг зажили церковной жизнью, а храм преобразился чистотой и благолепием. Допущенная же ошибка легла в основу опыта крупицей рассуждения. И впоследствии часто приводил батюшка этот пример из своей жизни, как ревность не по разуму и верх безрассудства.
В декабре 1959 года отец Иоанн стал вторым священником церкви Космы и Дамиана в селе Летово. Настоятелем был отец Иоанн Смирнов (будущий епископ Глеб) [*]. В народе их звали Иван-большой и Иван-маленький. Два с половиной года провел батюшка на этом приходе. Это было время, когда с новой силой вспыхнуло богоборчество, церкви одна за другой готовились к закрытию. Сколько надо было иметь жизненной энергии, любви к храму, к службе Божией и к людям, чтобы после пережитых лет заключения все-таки противостать аду, вновь восставшему на дело Божие. И сколько надо было иметь веры и доверия Богу и мужества, чтобы быть тем, кем призван быть, чтобы нести свет Христов сквозь сгущающуюся тьму безбожия.
В Летово с еще большей силой и очевидностью оживилась церковная жизнь с приходом нового священника. Отец Иоанн сообщал каждой службе светлую праздничность и торжественность, которая пробуждала души и поднимала молитвенное настроение. А пение монахинь упраздненного Браиловского монастыря [*], приехавших жить в Летово, было ангелоподобным и производило поразительное впечатление, усугубляя общее молитвенное предстояние.
Особенно трогательны воспоминания батюшки о службах, посвященных Матери Божией. Непременно раз в неделю служили параклисис. Канон стройно и прочувственно пели монахини-клирошанки, а запев: «Радости приятелище, Тебе подобает радоватися единей» – подхватывал весь народ. После такой службы с неохотой расходились по домам, в чувстве сердца всем хотелось, чтобы это молитвенное единодушие не кончалось. Служба на Введение во храм Пресвятой Богородицы собирала много детей разных возрастов. Девочки приходили в храм в белых платьях с аккуратно заплетенными косичками. Нарядные и одушевленные ожиданием торжества, они создавали в храме особую атмосферу воздушной радости и прозрачности. Батюшка выстраивал их парами от праздничной иконы и по ступеням амвона до алтаря, в их руках возжигались свечи. Потом начиналась служба, и что это была за служба! Всеобщий духовный подъем, ощутимо овеянный Божией благодатью.
Служба Успения Матери Божией требовала особого приготовления, и в этом участвовал весь приход. Кто помоложе, украшали плащаницу, вокруг нее расставляли одиннадцать импровизированных ваз (молочные бутылки старанием прихожанок превращались в нарядные вазы), куда ставили спина к спине два белых гладиолуса. Эти цветы как бы предназначались апостолам, собравшимся к смертному одру Матери Божией. Между вазами мерцали зеленые лампады. Из Рязани непременно привозили большую пальмовую ветвь.
Все это благолепие переносило молящихся в то время, когда апостолы провожали Пресвятую Богородицу с земли в Царство Небесное. Служба проходила с большим внутренним подъемом. А когда все расходились, батюшка оставался один в притихшем храме и во мраке угаснувшего дня при мерцании лампад предстоял Матери Божией, Ее животворящему гробу, молился и пел сам то, что пела душа его.
В Летове у отца Иоанна появилось особое попечение о верующих тех окрестностей, где церкви были разрушены. На престольный праздник уже не существующего дома Божия батюшка отправлялся в ту деревню, к тем богомольцам, которые были лишены радости церковных служб. В каждой деревне, где некогда стоял храм, у отца Иоанна появились свои «уполномоченные по церковным делам». В основном это были старушки, которые готовили к приходу батюшки свою избу, а деревенских бабулек – к принятию Таинств, к службе.
Какими же благодатными были эти праздники, эти встречи с Божиими людьми. Старческие, испещренные морщинами лица, скудная претрудная жизнь. Но из-под белых платочков глядели на мир ясные глаза матерей и сестер, не утративших живой веры и живой молитвы к Богу, и часто это была молитва Иисусова.
К приходу священника в избе «уполномоченной» собирались богомолки. Большие тазы с песком были сплошь уставлены горящими восковыми свечами, почти все держали свои пасеки, ладан приносил батюшка. Служба начиналась с молебна покровителю существовавшего здесь некогда храма. Старческими дребезжащими голосами, но с большим воодушевлением пели все собравшиеся. После молебна совершали Исповедь, Соборование и Причастие, а завершали моление панихидой – так все на насущную потребу Божьего люда. А какие были исповеди! Свои детские проступки и шалости старицы омывали слезами.
Рассказы батюшки об этих благодатных службах исполнены благодарностью Богу, благодарностью дорогим рязанским простецам – деревенским женщинам, которых он учил и у которых учился сам. Умудренные суровой жизнью и ею получившие просвещение души, они нередко приоткрывали перед священником глубину своего восприятия всего происходящего, заглядывая далеко вперед. И вспоминал отец Иоанн их простую речь, исполненную прозрений.
Вот один из примеров, вошедший в сознание и память батюшки. Из дальней деревни за ним пришла безвозрастная старица: надо идти напутствовать умирающего. Морозное зимнее утро, тишина нарушалась лишь поскрипыванием снега под ногами. Бабуля, одетая в сильно поношенный овчинный тулуп, опиралась на сучковатую палку и бодро, молча шла впереди. Неожиданно она резко остановилась, ее посох уперся в примерзшие к дороге козьи шарики. Она покатала их посошком и, отвечая на какие-то свои мысли, изрекла: «Вот, отец Иоанн, на племя оставлять некого. Вырождаются люди». Не ожидая ответа, она пошла дальше, дав отцу Иоанну повод к глубокому размышлению. И нередко позднее, получив очередной живой пример несообразности человеческих поступков и проявлений, возвращался батюшка памятью к изречению бабки Авдотьи – так звали старицу, и сокрушенно качал головой.
Любовь отца Иоанна к рязанцам и их любовь к нему проторила им позднее совсем особую дорожку в Псково-Печерский монастырь, куда скрылся батюшка на монашеские труды. И дорожка эта не зарастала до конца дней отца Иоанна, хотя прошло более сорока пяти лет.
1961 год стал для Церкви годом напряженного противостояния. Уполномоченные по делам религий на местах усердствовали в выполнении директив, данных свыше. И враг рода человеческого, начавший через власть придержащих новый погром христианства, не отставал от правителей, вдохновляя на бесчинства по отношению к Церкви и к верующим. Снова животворящие Таинства Церкви для многих оказались недоступными, а верующая молодежь встала перед выбором: иметь благополучие во внешней жизни или идти вослед своим убеждениям. Чем активнее просыпались люди к духовной жизни, тем яростнее были нападки на них и от темных сил, и от их последователей. И опять вражия злоба, захлестнувшая Россию, разбивалась о тех, кто беззлобно, но твердо шел путем Христовым, веруя в Промысл Божий.
На приходе Косьмы и Дамиана радость и полнота жизни, насыщенной службами и духовным общением, время от времени омрачалась приражениями скорбей, болезненно ощутимых душой. Неусыпный надзор связывал руки. Студенческая молодежь, да и дальние паломники стали пробираться на приход, таясь от встречных, пережидали в лесочках и оврагах, которых вокруг Летова было великое множество. Но полноводный источник духовной жизни, забивший на приходе, оскудеть не мог. Получив очередную взбучку от уполномоченного и предупреждение от архиерея, на время принимали меры предосторожности, но ненадолго. Жизнь требовала живого отношения, а к батюшке шли и шли люди, шли за утешением, за наставлением, шли за молитвенной помощью и советом, шли вместе помолиться за богослужением. После служб и общения прихожане расходились воодушевленные, согретые общей молитвой и простой беседой с батюшкой о жизни, о Боге и о Его правде, а главное – уходили с решимостью жить по правде Божией.
К борьбе со священником и присмотром за ним подключили сельскую молодежь – комсомольцев. «Активисты» с безрассудной запальчивостью стали энергично досаждать приходской жизни. Рядом с церковью во время служб проходили теперь шумные гулянья, а над головами молящихся со звоном разбитого стекла летали бильярдные шары. Усмирять внуков взялись их собственные бабушки. Шум прекратился, но священники стали получать угрожающие, безобразные по форме и содержанию письма. Когда дело дошло до угроз физической расправы, пришлось батюшке перевязать этот архив красивой тесьмой и отправиться с ним к уполномоченному. Первое письмо, которое тот развернул, после обращения из слов, которых не терпит бумага и слух, гласило: «Знайте, толстопузому архиерею мы кишки выпустим, а ты, очкарик, не задавайся, тебя мы с кривой Авдотьей на одном столбе повесим», – и подпись: «Честное комсомольское».
Уполномоченный пробежал глазами несколько других подобных воззваний-угроз и равнодушно пожал плечами: «Это же анонимки». Но отец Иоанн не отступал: «Какие же анонимки, если на каждом письме стоит подпись государственной молодежной организации? “Честное комсомольское” – точный адрес исполнителей этой кампании». Последовал ответ: «Идите, разберемся». И разобрались, угрозы прекратились сразу.
Но враг рода человеческого не унимался, он перешел от угроз к делу. В ночь на 1 января 1961 года тени в масках и балахонах проникли в священнический дом, стоящий на отшибе, неподалеку от церкви. На хозяйственной половине, где обычно останавливались приезжие и жила старица Агриппина, было, кроме хозяйки, три человека: помощник батюшки во всяком строительном деле – москвич Алексей Козин [*], и еще двое паломников. Они не успели даже понять, что произошло, как оказались прикрученными электрическим проводом спина к спине. Прикручивая Алексея к Агриппине, разбойники увидели на плече его большой шрам – след войны, и, сочувственно запричитав над бывшим солдатом, немного ослабили ему узы, что потом позволило Алексею освободиться.
Дальше нежданные гости ушли на половину батюшки. После издевательств с требованием выдать ключи от церкви и деньги, и получив ответ, что ни того ни другого у него нет, рассвирепевшие посетители прикрутили его руки к ногам за спиной, затолкали в рот накидушку и устроили обыск-погром, сопровождаемый непристойной бранью и побоями связанного. Когда безрезультатные поиски окончились, был вынесен приговор – свидетеля убить. Насмехаясь над верой священника, его связанного бросили перед иконами «вымаливать себе рай». Лежа на боку, батюшка возвел глаза к образу Иоанна Богослова, стоящему в центре, и забылся в молитве. Сколько он молился, не помнил, а когда забрезжил рассвет, услышал движение в комнате. К нему припал Алексей, думая, что батюшка мертв, но, убедившись, что он живой, дрожащими руками начал раскручивать провод, впившийся в тело. Не сразу опомнившись, он освободил от тряпки рот батюшки. Вдвоем наскоро они привели в порядок разоренную комнату, благодаря Господа: Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде *.
А утром батюшка служил. И в храме все с удивлением отметили необычное начало службы. Батюшка начал службу благодарственным молебном и поминал ночных своих посетителей, имена коих «Ты, Господи, сам веси». И почти никто не понял, что он молился о разбойниках, которые не ведают, что творят **.
В этот же год отец Иоанн получил еще один тяжкий удар: скончался митрополит Николай (Ярушевич), дорогой для батюшки человек. Отец Иоанн срочно выехал в Москву, чтобы проводить в путь всея земли архиерея, который рукополагал его во диакона, чьим духовно-отеческим отношением с благодарностью пользовался отец Иоанн все эти пятнадцать лет.
Ранней весной 1961 года, освободившись на несколько дней от дел на приходе, батюшка поехал в Пюхтицы [*] духовно подкрепиться. Паломничество было очень утешительным. Он послужил, насладился духовным общением и особенно встречей с блаженной старицей Екатериной [*]. Но когда он зашел к ней попрощаться перед отъездом, его ждала ошеломляющая неожиданность. Поток похабщины и нецензурной брани лился из ее уст, на лице играли отвратительные гримасы. Поговорить с ней оказалось совершенно невозможным. Батюшка видел, что старица в духе. Но смысл ее пророчества оставался сокровенным. Одно было несомненно, надо ждать какой-то беды.
И беда пришла. Перед любимым праздником Успения Матери Божией в Летове, в церковной сторожке, умирала старенькая схимница Браиловского монастыря. Умирала в полном сознании и в радости. Прощаясь со всеми собравшимися, она говорила каждому какие-то утешительные слова, но, когда дошла очередь до послушницы, певчей Марии, схимница вдруг обняла ее обеими руками, прижала к своей груди и прошептала: «А вот тебя-то я бы взяла с собой». На слова умирающей никто не обратил внимания. Вскоре таинство ее смерти совершилось.
И именно послушницу Марию отправили на почту, в другое село, чтобы телеграммами известить всех насельниц бывшего монастыря о смерти схимницы. К службе Мария должна была вернуться. Но ни ко всенощной, ни к Литургии на другой день в самый праздник, ни к вечеру послушница не пришла. Поиски привели в глубину леса, где лютой насильственной смертью прервалась ее жизнь.
Тяжелыми были похороны растерзанной сатанинской злобой послушницы, певуньи Марии. Скорбные вопли рвались к небу из каждой души. Как пережить эту наглую смерть, как не пороптать, склонив главу пред Божиим попущением, как не смутиться в вере и доверии Богу? По благословению матушки игумении снарядили в последний путь послушницу инокиней и отпевали монашеским чином. И плакали все о безгодно погубленной жизни, и черная туча этой беды надолго повисла над приходом.
Да, пророчества раскрывают свою тайну, только когда они совершаются. Так стали понятны батюшке и действия, и слова блаженной матушки Екатерины, которыми она провожала его из Пюхтиц. Божия старица явственно зрела, что через несколько месяцев придется пережить на приходе Косьмы и Дамиана в Летове.
Смирение же всему покорилось, смирение утешило, и всякий раз, когда боль оживала, смирение веянием своего тихого гласа вещало: «Так надо. Тако изволи Господь. Буди имя Господне благословенно отныне и до века».
И Господь Своею силой противопоставил вражию беззаконию чистейшую сердечную молитву многих людей, боль их сердец и вечную молитвенную память об инокине Марии-мученице.
А память сердца, сотканная бедой, до последних дней жизни батюшки несла к престолу Божию молитву. И не иссякла она, и время притупило боль, но излечить ее совсем не в силах было и оно.
В июне 1962 года батюшка получил новый приказ о переводе. Храм в селе Борец [*], куда получил назначение отец Иоанн, был посвящен Воскресению Христову. Храм-дворец, он мог быть украшением города, но волею прежних усердных богомольцев вырос в некогда большом селе, в наше время выродившемся в захолустную деревню, обреченную на вымирание. Вместе с деревней должен был исчезнуть и храм.
История возникновения храма обычна. Он строился тщанием богомольцев на средства хозяина поместья, и уже при закладке получил из его уст пророчество о своем будущем. Когда выборные от мира пришли бить челом помещику о помощи в постройке, тот произнес вещие слова: «Храм-то мы построим, но для кого? Знайте, ваши дети порога этого храма не переступят». Тогда слова эти были непонятны многим. Время прояснило их смысл.
Несмотря на свое ведение судьбы будущего храма, помещик не поскупился. «Дворей» из кирпича с огромными итальянскими окнами и с мраморным иконостасом органично вписался в красоту окружающей природы и ее одухотворил.
Ко времени назначения туда отца Иоанна все пришло в запустение. Содержать такой храм силами оставшихся в селе старушек не представлялось возможным, молодежи в округе не было. И вот пришел новый священник, без средств, без помощи, с одним только указом и с горячим желанием сделать все возможное, чтобы ожил дом Божий.
И опять со всех приходов, где служил раньше отец Иоанн, потекли в Борец люди-умельцы. Облачения шили труженицы в Рязани, в Москве, в Питере, готовое везли, собирая церковь в Борце к службе, как невесту Христову. Не было богослужебных книг, но молитва, усердие и любовь многих людей не оставались у Господа безответными. Сохраненные кем-то и когда-то книги из разрушенных церквей пришли в храм Воскресения Христова.
Самое трудное было привести в порядок здание церкви, на крыше которой росла молодая березка, а летний дождь потоками проливался на пол. Сгнившие рамы итальянских окон довершали эту грустную картину.
Купить необходимые для ремонта материалы было негде. Всё с большим риском приходилось везти из Москвы. Но верили Богу, молились и, доставая все необходимое, везли с молитвой. И приход, и его благодетели учились молиться. Иногда ситуации бывали самые критические. Предложил кто-то для бедствующей церкви кровельное железо. И сколько дум, и сомнений, и даже опасений вызвало это предложение. А вдруг провокация? Но надо покрыть церковь, надо защитить ее от разрушения стихией – крыша взывает о помощи. И опять думы и молитвы, обращенные к Господу. «Надо крыть. Бог поможет!» Срочно приехал из Москвы умелец на все руки Алексей Козин. Тайно, ночью, завезли в церковь железо, даже не интересуясь, откуда оно взялось, и работа закипела. Отец Иоанн с Алексеем, вдвоем, без сна и отдыха крыли крышу, но самым необычным образом – снаружи новой кровли видно не было. Через месяц появились представители органов с заявлением, что им известно о незаконно купленном железе. «Ищите», – был им ответ. И искали, но тщетно.
Тайну пропавшего железа батюшка рассказал много лет спустя. Он поделился своим опытом, когда встал вопрос о помощи одному храму. Оказывается, они с Алексеем подложили железо под старую кровлю, а Господь отвел глаза искателей, да они и не рискнули, даже налегке, подняться на чердак по сгнившей лестнице.
Единственное, с чем не удалось справиться батюшке в церкви Воскресения Христова, – это с холодом. Натопить «дворец» не было никакой возможности. Зимой, в морозы, руки священника прилипали к Чаше, а голова покрывалась волдырями.
Неизвестно, чем закончилось бы для него служение в этом храме, если бы не последовал очередной указ. Уполномоченный, раздраженный известиями о жизни храма в селе Борец, своей властью ссылал неугомонного священника туда, куда не могли приехать люди. Село Некрасовка [*] находилось в восьми километрах от районного центра. Самолет-кукурузник на восемь мест летал в Некрасовку из Ермиша один раз в день, и то не всегда, а только в хорошую погоду. Вот туда, в храм святителя Николая и назначили отца Иоанна Крестьянкина.
Впоследствии батюшка писал: «Я в своей жизни и служении сменил очень много приходов, но всё это было не по моей воле, а по воле архиерея. “На благо Церкви, для пользы дела” – такова была резолюция. За двенадцать лет шесть приходов. Так восстанавливались храмы. И ни одного человека, самого мне нужного, я не взял ни с одного прихода. Все оставались на своих местах. Но связь наша не только от этого не потерялась, но совсем наоборот».
Церковь в Некрасовке была готова к закрытию и, верно, сам святитель Николай усмотрел для нее деятельного батюшку.
Красота тех мест, где стоял храм, была необыкновенная. Леса и болота плотным кольцом обступали забытое село.
Как всегда, жизнь на новом приходе начал отец Иоанн с молебна покровителю храма. И опять два года напряженного труда: церковь поднимали в основном местные прихожане. По ночам волокли на себе из Ермиша необходимые для храма материалы. А духовные отношения священника и прихожан зарождались в соборной молитве, в общих трудах и заботах о церкви, закреплялись частым деловым общением и беседами.
Но, конечно же как и всякое дело Божие, восстановление Некрасовского храма проходило испытание искушениями. Обычные докучливые приходские нестроения помогал миновать мирный дух самого батюшки и его способность любить людей. А вот справляться с искушениями духовного характера нужно было учиться. Это отец Иоанн понял еще на первом своем приходе в селе Троица-Пеленица, когда пытался воплотить свою мечту о монашестве. В поисках помощи и духовного совета еще в 1957 году устремился он в известную своими старцами Глинскую пустынь [*].
Рождества Богородицы Глинская пустынь покоряла паломников своим духовным миром и особенной молит-венной тишиной. Отец Иоанн глубоко восчувствовал традиции этого монастыря – ревностное хранение насельниками монашеских обетов и сосредоточение их внутренней жизни в Боге. Дух живой веры, смиренной простоты и искреннего братолюбия зримо сиял в духоносных отцах, старцах Глинской обители: настоятеле схиархимандрите Серафиме (Амелине) [*], схиигумене Андронике (Лукаше) [*] и в духовнике обители иеросхимонахе Серафиме (Романцове) [*]. Батюшка полюбил всех от настоятеля до послушника, но совершенно особые отношения сложились у него с отцом Серафимом (Романцовым), который взял на свое попечение приходского батюшку, лелеявшего в сердце мечту быть монахом. Это духовное родство, возникшее в 1957 году, продолжалось до самой кончины старца Серафима, которая последовала в 1976 году. А полученные от него уроки – живые знания науки из наук – руководили жизнью отца Иоанна до конца его дней.
Вид старца Серафима, его благоговение в службе, благоговение и в общении с людьми было явным воплощением святоотеческих традиций. Отец Серафим, которому в юности дано было Богом несколько лет жизни в силе духодвижной Иисусовой молитвы, дано как дар, как залог спасения, а потом отнято, всю оставшуюся жизнь сверхсильными трудами искал исчезнувшее сокровище. Обрел он сию милость Божию лишь на краткое время, пред своей кончиной, уже как оценку всей своей подвижнической жизни, как свидетельство, что спасение его совершилось. Очень скупой в рассказах о себе, отец Серафим сам засвидетельствовал об этом на смертном одре: «О чем я молился всю жизнь и чего искал, то открылось сейчас в моем сердце, моя душа исполнилась благодати настолько, что не могу ее даже вместить. Теперь я буду умирать».
В тесном духовном общении отец Серафим стал для отца Иоанна и духовником, и отцом. В один из приездов отца Иоанна в монастырь старец пришел к нему необычно для себя взволнованный. «Мне нужно тебе поисповедоваться», – попросил он и начал рассказ-исповедь. С Дальнего Востока приехала паломница с живой искренне простодушной верой. И то ли от усталости с дальней дороги, то ли от нервного напряжения или кознями врага рода человеческого случилось с ней непредвиденное. Она стояла в притворе храма, подавленная, в смятении помыслов, бичуя себя ими за свое недостоинство. Пройти мимо болезнующей души старец-духовник не мог. Выяснив причину горя и узнав, что обстоятельства жизни требуют ее отъезда из монастыря завтра же, он исповедовал паломницу и сам причастил ее, соединив со Христом. И вот теперь многоопытный старец-духовник пришел исповедовать свой грех любви, любви истинно Христовой, любви, запинающей вражьи козни, любви евангельской. И батюшка с благоговением прочитал молитвы над главой старца, благодаря Бога за духовную науку.
Отец Иоанн ездил в Глинскую пустынь каждый год до самого ее закрытия, в 1961 году, а потом навещал старца в Сухуми, где отец Серафим (Романцов) стал служить в кафедральном соборе. Приезжая к старцу в Сухуми, батюшка дорожил каждой минутой общения с ним. Он жил у него, сопровождал старца на службы утром и вечером, смотрел, слушал, углублялся чувствами в то, что открывалось ему в этом многогранном общении. Он впитывал благодать, исходящую от старца, чтобы жить ею до следующей встречи. Так продолжалось несколько лет. Трудясь на приходе без отдыха, отец Иоанн и в Сухуми продолжал жить той же напряженной жизнью. А в один из приездов старец вдруг совершенно неожиданно задал отцу Иоанну вопрос: «А что это ты к нам приехал?» Удивленный батюшка стал объяснять, что он в отпуске и приехал отдыхать. Вот тут-то и стал понятен вопрос старца: «Приехал отдыхать, а почему с утра и до вечера трудишься со мной в храме? Шагом марш на море». Как оказалось, отдых отцу Иоанну был предписан старцем в самое нужное время. Ослабленное многолетними напряженными трудами и переживаниями сердце было на грани инфаркта.
А когда на следующий год отец Иоанн приехал в Сухуми, то уже ни море, ни воздух, ни радость встречи с отцом Серафимом не могли вдохнуть в него жизненную энергию. Состояние его было таково, что старец засомневался, вернется ли он живым на свой приход. И тогда отец Серафим объявил тяжко болящему чаду, что он пострижет его в монашество и тем полностью предаст воле Божией. Под благовидным предлогом выпроводив из дома матушек-келейниц, монахинь Евфимию и Елисавету [*], отец Серафим сам совершил постриг. Это было 10 июля 1966 года, в день преподобного Сампсона странноприимца.
Позднее, оправдывая свое право на заботу о приходящих, батюшка скажет: «Постригли меня в день Сампсона странноприимца, вот я и странноприимец всю жизнь».
И не случайно отец Серафим дал при постриге отцу Иоанну имя апостола любви, евангелиста Иоанна Богослова. Старец видел, что и благостность, и строгость отца Иоанна истекали из одного источника – сердца, умеющего любить любовью Христовой. Провожая батюшку домой после пострига, отец Серафим настоятельно рекомендовал ему просить у Святейшего благословения на водворение в монастырь. Молитвы старца и постриг стали той животворящей силой, которая вернула больного к жизни. Он возвращался из Сухуми если не окрепшим, то явно оживотворенным.
За четыре месяца до этого отпуска, весной 1966 года, указом архиерея отец Иоанн был переведен из Некрасовки в небольшой городок Касимов [*]. Энергичная староста единственной, Никольской, церкви города сумела сломить сопротивление уполномоченного и добиться, чтобы настоятелем храма был назначен известный в епархии деятельный священник, отец Иоанн Крестьянкин. Год службы в Касимове прошел в трудах и тайной подготовке к изменению образа жизни. Продолжая трудиться на приходе, батюшка молился, чтобы Господь Сам управил его дальнейший путь.
Происшедшим в его жизни изменением он поделился со своим давним другом отцом Виктором Шиповальниковым [*], и тот категорично заявил, что если идти в монастырь, то сейчас, чтобы потрудиться, позднее будет уже достойно и праведно идти в дом престарелых.
А жизнь на городском приходе была еще более напряженной, чем на сельском. Душепопечительство потеснило хозяйские и строительные заботы, но и они не ушли из жизни совсем. Все требовало времени и сил. На праздники и в воскресные дни служили две Божественные Литургии. Храм был переполнен, а священников только двое, отец Иоанн и отец Владимир Правдолюбов [*]. Они чередовались: если раннюю служил батюшка, то за поздней он исповедовал и проповедовал, отец Владимир за ранней совершал требы, а за поздней служил.
Несколько раз батюшка выкраивал время и летал в Сухуми к старцу Серафиму, а от него в Москву к Святейшему Патриарху Алексию I. Личная встреча с Патриархом состоялась, и вопрос о его переводе в монастырь был решен. Домой, в Касимов, он возвращался с указом, подписанным Святейшим. Этим указом начинался новый, желанный, выстраданный многим терпением этап жизни.
В дороге отец Иоанн не сомкнул глаз. Он ушел своими думами и чувствами в прошлое, вникая в пути Промысла Божия.
Память сердца воскресила детство. И вспомнил он о трех своих, тогда не осознанных, желаниях. Шестилетним пономарем ему частенько приходилось бывать в доме настоятеля, отца Николая Азбукина, и Ваня засматривался на большой портрет маститого священника в рясе, с крестом и в камилавке. Тогда мальчику не важно было знать, кто изображен на портрете, его восхищал сам вид почтенного священника. Но главное, он так желал для себя рясу, крест и камилавку на голову!
Второе желание было совсем недетским, он, сколько себя помнил, всегда стремился помочь скорбящим и обиженным. И всегда Господь собирал вокруг него людей, чающих утешения.
А третье желание, опять же неосознанно, определяло избираемый им путь жизни. Когда старшие шутливо предлагали мальчику выбирать себе девочку-невесту, мальчуган солидно и не по-детски серьезно отвечал: «Я монах…» Теперь и это должно было исполниться в полноте в стенах обители.
А память листала и листала страницы прожитой жизни: пять лет в Москве на службе Божией, пять лет – испытание верности в заключении, десять лет с народом Божиим в Рязани. Батюшка называл их «мои пятилетки». И ни одного дня не хотелось стереть, вычеркнуть из книги своей жизни, ибо все осознавалось, как милость и истина путей Господних. «Слава Тебе, Господи, за все во веки».
Батюшка не заметил, как доехал до дома. В Касимове его ждало извещение о вызове в епархию. Не отдохнув с дороги, он сразу поехал в Рязань. Владыка Борис [*], благословив отца Иоанна, безмолвно протянул ему новый указ о переводе на очередной приход.
За десять лет служения в Рязанской епархии таких указов было шесть. И только последний из них не пришлось осуществить. В 1967 году отец Иоанн, извинившись перед владыкой, показал ему другой указ, отменявший архиерейский, – это был указ Святейшего Патриарха Алексия I о назначении иеромонаха Иоанна (Крестьянкина) на служение в Псково-Печерский Свято-Успенский монастырь.
Все указы о переводах звучали одинаково: «для пользы Церкви, для блага дела». И польза была очевидная. Храмы, готовящиеся к закрытию и обстоятельствами жизни и помощью богоборцев, с приходом нового священника оживали, обретали жизненную энергию на многие годы. Ни один храм, где послужил отец Иоанн, не закрылся и по сию пору. Оживали вокруг храма и души людей.
А отец Иоанн снова с одним своим чемоданом-саквояжем, вмещавшим весь его незамысловатый скарб, шел на новый приход. Там же, где он потрудился, все оставалось на своем месте в ожидании нового священника. Только плакали люди, успевшие за два года сродниться с ним и стать его духовными чадами в самом глубоком понимании этого Божьего родства. Всё и все оставались на своем месте, и только духовное родство не могло прерваться. Хоть раз в год спешили духовные чада к батюшке на новый приход, а потом и в монастырь, чтобы открыть ему в исповеди наболевшее, получить совет и утешение.
В Касимове, как и везде, известие об отъезде отца Иоанна болью отозвалось в каждом сердце. Да и батюшка, как ни вожделенно было для него будущее, присоединил к общей скорби и свою. Он расставался с людьми, родными по духу, ставшими его семьей. Последняя служба отца Иоанна в Касимове пришлась на Сретение Господне. Храм был переполнен, многие плакали. А отец Иоанн, прощаясь, утешал скорбящих: «Отходя от вас телесно, я не разлучаюсь с вами духовно. Я вам дорожку протопчу в Псково-Печерский монастырь».
И по слову отца Иоанна потекли во след его по этой дорожке все те, чья жизнь преобразилась по его молитве, кто обрел в жизни опору в Боге, кто, поверив в любовь Божию, явленную через священника, устремился своей жизнью к обретению этой любви.
А отец Иоанн, ушедший в монастырь от мира, привел его, этот мир, поруганный и страдающий, с собой и встал пред жертвенником Божиим с молитвой и копием в руке, чтобы омывать в Чаше Жизни его болезни.
В Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь отец Иоанн приехал 5 марта 1967 года, в день памяти преподобномученика Корнилия, вдвоем со своим академическим другом, епископом Питиримом (Нечаевым). От станции до монастыря друзья шли пешком. Монастырь встретил их праздничным звоном «во вся тяжкая». Начиналась Божественная Литургия. Помолившись за службой, батюшка остался у раки святого игумена монастыря. Он приклонил в молитве главу к его мощам, испрашивая благословение на жительство в монастыре.
С радостным, легким настроем пошел он затем к наместнику архимандриту Алипию [*], ощущая в чувстве сердца, что благословение преподобномученика Корнилия уже получено. С самым теплым участием и братской любовью встретил наместник отца Иоанна и, не откладывая, тут же повел его в братский корпус. Они поднялись на второй этаж. Послушник открыл запертую на ключ дверь, и наместник ввел батюшку в небольшую узенькую комнату с одним окном. Переступив порог келии, батюшка замер. Он бывал в этой комнате раньше, когда еще вопрос об уходе в монастырь для него не стоял. Как-то в легком сне-полудреме он увидел себя в узкой комнате с одним окном, а под потолком реял необыкновенной красоты ангел. Воздушная белая вуаль прикрывала его грудь и слегка колыхалась от движения крыльев. И отец Иоанн услышал определение о себе. С ласковой улыбкой ангел произнес: «Всю жизнь будешь мотаться». Отец Иоанн очнулся. Видение взволновало его, сердце свидетельствовало о божественном происхождении виденного. И вот теперь именно эта комната и оказалась его келией, напоминая об определенном свыше предлежащем пути: «Всю жизнь будешь мотаться».
Нет, отец Иоанн никогда не предавался мечтаниям в отношении монашеской жизни. Он, еще будучи в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, любя преподобного Сергия и подвиг жизни этого святого, выписал для себя слова его завещания: «Уготовайте душу свою не на покой и беспечалие, но на многие скорби и лишения». Они-то, скорби и лишения, были отцу Иоанну знакомы, с детства он видел их воплощение в жизни, сам вкусил их горечь и в них обрел сладость божественных утешений. Но вот слово «мотаться», да еще на монашеском пути, мало что говорило ему в тот час.
За годы священнослужения отец Иоанн достаточно глубоко познакомился с писаниями святых отцов. У него собралось множество святоотеческих книг, которые существенно пополнили монастырскую библиотеку. Духовные чада, зная о любви отца Иоанна к книгам, находили для него редчайшие для того времени дореволюционные издания. По ним изучал батюшка грамоту монашеской жизни, но и в них не находилось объяснения слову «мотаться».
Отец наместник вывел отца Иоанна из задумчивости, благословил нового насельника и, уходя, произнес на прощание: «Вот из этой келии тебя и выносить будут».
Дольше предаваться думам отцу Иоанну было некогда, предстояло обустраивать келию. Работа по наведению порядка много времени не заняла. Он взял себе в келию то, что когда-то называлось мебелью, но за ветхостью и ненадобностью было выкинуто в сарай. Обгорелый книжный шкаф притулился около печки. Три колченогих этажерки, диванчик, лечь на который во весь рост не представлялось возможным, узенькая железная кровать с панцирной сеткой, на которую тут же был водружен деревянный щит, и одностворчатый одежный шкаф, видавший на своем веку не одного хозяина. Старый кухонный стол со снятыми дверками занял центральное место у окна. Но этот убогий вид сохранялся недолго. Вскоре келия преобразилась: убожество сокрылось под сияющим белизной облачением.
Заняли свои места иконы. На этажерках встали рукописные тетради, скопившие в себе ответы на насущные вопросы по богослужебной практике и духовничеству. На стенах разместились фотографии дорогих, проведших его по жизни, людей.
В келии стало светло и празднично. Такой она сохранялась до последних дней жизни отца Иоанна.
Иконы были самые разные и по стилю, и по времени написания, и по мастерству. Но всех их объединяло одно: каждая икона имела свою личную предысторию и пришла к батюшке не его произволением, но водимая невидимой рукой Промысла Божия.
Большая центральная икона Спаситель с Чашей была написана в живописной манере старой больной монахиней. Из ее уже холодеющих рук получил отец Иоанн эту икону на молитвенную память.
Две боковые иконы: Моление на камне преподобного Серафима Саровского и Матерь Божия «Умиление», письма сестер Серафимо-Дивеевского монастыря, укрылись под кров батюшкиного дома от гонителей. Иконы жили в ожидании, когда можно будет вернуться в родную обитель. И, слава Богу, дождались этого светлого дня. Батюшка проводил святыни во вновь открывшийся монастырь.
Древняя икона святого апостола Иоанна Богослова – благословение духовного отца, архимандрита Серафима (Роман-цова), при постриге.
Семейная домашняя икона Матерь Божия «Знамение» – благословение мамы, была особенно дорога батюшке. С ней были связаны тяжелые, но впечатляющие события детства.
Трудности жизни поставили маму, Елисавету Иларионовну, перед необходимостью продать скупщикам кое-какие вещи. В дом пришли торговые люди, но ничего, кроме иконы «Знамение» Матери Божией, не привлекло их внимания. Ваня видел, как заволновалась мамочка, прижимая икону к груди. Проплакав всю ночь, мама в смятении помыслов заснула только под утро. И увидела в легком сновидении свой маленький домик и над ним Матерь Божию, покидающую его. Мама проснулась с твердым решением икону не отдавать. И сколько ни ходили покупатели, мама оставалась непреклонной. А Матерь Божия Сама помогла семье прожить этот бедственный период. Позднее этой же иконой мама благословила Ваню, вступавшего в самостоятельную жизнь. А впоследствии батюшка, навсегда запечатлевший в своем сознании материнское благословение, скажет: «И трепетная материнская рука осеняет крестным знамением повзрослевшее чадо, благословляя на выбор жизненного пути, и дрожащий от волнения материнский голос с чувством произносит: “Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа”, освящая неведомые пути предлежащей ему жизни».
Так отец Иоанн мог рассказывать о каждом образе и даже о бумажных иконках, если его спрашивали. Они все пришли в его жизнь через чьи-то дорогие ему руки.
Первым монашеским послушанием отца Иоанна стало несение череды седмичного священника. И очень, очень скоро смысл слова «мотаться» раскрылся самой жизнью. Частые поездки по сельским приходам стали уделом батюшки. А в его келии в постоянное напоминание о том, что Богом определено ему такое житие, появился под потолком слепок ангела. И всякий раз, когда, уставший, он падал в изнеможении, в сознании ободряюще звучали вещие слова: «Всю жизнь будешь мотаться».
Так свыше определился монашеский путь отца Иоанна Крестьянкина и монашеское его делание.
За порогом монастыря он оставил ту активную внешнюю деятельность, которая поглощала много сил и времени в миру. Теперь он надеялся устремиться к главному: к Богу, к молитве. Но так хотел человек, а монаху Бог определил путь, в котором для своих желаний и хотений оставалось сил и времени еще меньше, чем на приходе. Год отец Иоанн жил сокровенно от многих своих духовных чад. Он не отвечал даже на письма собратьев по служению, пока однажды к нему не пришел отец наместник, держа в руках конверт. В письме давний друг отца Иоанна, отец Виктор Шиповальников, спрашивал отца Алипия: «Куда вы девали нашего Ванечку?»
По благословению отца наместника письменное общение было восстановлено. Тогда отец Иоанн не подозревал, что настанет время, когда ему придется получать поток писем, и оставить их без ответов ему не позволит его пастырская совесть. И чем больше он будет отвечать, тем обширнее потечет этот поток.
Уроки внутреннего монашеского делания, полученные отцом Иоанном еще в Глинской пустыни, позволили ему органично войти в строй жизни Псково-Печерского монастыря. Да и сам монастырь – удел Матери Божией – с его святыми пещерами, братия, с их сердечной простотой, искренним смирением и живой верой в Промысл Божий, открыли новому насельнику иной мир, мир иноческой жизни. Он нашел здесь то, о чем тосковала и болезновала душа в годы странничества в миру. Тишина пещер ощутимо воспринималась единым вздохом молитвы насельников обители с XV века и доныне. Всё и все здесь свидетельствовали о жизни Духа.
О своем монашеском бытии батюшка говорил еще меньше, чем о всей прошлой жизни. Да и что было говорить? С пяти часов утра на ногах, как и все. И всё в его жизни, как у всех насельников. И это было действительно так. Сокровенное же стало недоступно человеческому вниманию и любопытству. Только Господь и духовник внимали его внутреннему деланию. О нем можно только догадываться по плодам, вызревавшим в тех, кто прибегал к его духовному руководству. Завеса сокровенной жизни вдруг в беседе пред кем-то приоткрывалась, но ровно настолько, чтобы почерпнуть оттуда необходимый жизненный урок, который увозил с собой собеседник батюшки. И опять все было, как у всех, и он был, как все.
Очень недолго пришлось отцу Иоанну побыть в молитвенном уединении. Прошло немногим более года, и потянулись в монастырь паломники с тех приходов, где он когда-то служил. Не остались безучастны к нему и печеряне. А пришло такое время, когда поехали в монастырь паломники и со всего света. Батюшка пошучивал: «Недаром мы на Международной улице живем, вот и мы, насельники, стали международными».
Сразу по окончании Литургии начинался прием. В алтаре решались вопросы с приезжим духовенством, на клиросе ждали своей череды присные, приехавшие с батюшками, в храме ожидали местные прихожане и приезжие паломники. Батюшка выходил из храма в окружении множества людей, когда время подходило к обеду. Но и на улице подбегали запоздалые вопрошатели и любопытные, чье внимание привлекала собравшаяся толпа. И любопытные, полюбопытствовав, обретали в центре толпы сначала внимательного слушателя, а в будущем и духовного отца.
Прикоснувшись однажды к феномену Божественной любви, явленному в отце Иоанне, люди возвращались к нему, чтобы опять и опять почувствовать близость Божию, открывшуюся им в общении с батюшкой.
Очень скоро за отцом Иоанном закрепилась меткая характеристика «скорый поезд со всеми остановками». Ходил он очень своеобразно, не ходил, а скользил, как светлый луч, неуловимо, плавно и быстро. Если он был ограничен во времени каким-то послушанием и пробегал мимо протянутых к нему за благословением рук, то тогда пастырская совесть его не была спокойна. И, пробежав, он частенько так же быстро возвращался и скороговоркой спрашивал: «Ну, что у тебя там?» А поскольку ждать объяснений, с чем подошел человек, было некогда, батюшка начинал сразу отвечать на незаданный ему вопрос. В эти минуты он, сам того не желая, выдавал свое сакраментальное ведение о человеке и его жизни.
Добравшись до своей келии только со звоном колокола к обеду, он буквально сбрасывал клобук и мантию и убегал. После обеда путь от трапезной до келии длился не менее часа, и опять в толпе. А в келии его уже ждали посетители, на вечер же назначался прием отъезжающих в этот день. И так еже-дневно. Не день, не месяц, а из года в год, пока Господь давал силы. В своей феноменальной памяти батюшка долго-долго хранил имена тех, кто к нему обращался, и обо всех молился.
Молился ночью, а сколько спал – об этом умалчивал. Он умалчивал о себе, но советы в отношении продолжительности ночного отдыха были определенными. Монашествующим батюшка рекомендовал придерживаться правила преподобного Серафима Саровского – спать семь часов: три часа до полуночи с девяти до двенадцати и один час после полуночи (часы до полуночи идут за два часа). У самого же у него частенько прием посетителей продолжался далеко за полночь.
Утром, если не было праздника, после братского молебна батюшка вставал к жертвеннику, и, по его свидетельству, толпы людей, старые и молодые, юные и младенцы, тесня друг друга, проходили перед ним. Шли семьями, соединяясь в большие группы по городам и весям, шли и те, кто только вчера попросил его молитвенной помощи в своих скорбях, и те, с кем не прерывалось общение многие годы. Батюшке не нужны были записки, он воочию видел тех, о ком воссылал свои моления и прошения Богу, вынимал и вынимал частички о всех. Он поспешал, как и проходящие перед ним, чтобы всех помянуть до Херувимской песни, омыть их грехи в Чаше Жизни и тем помочь, облегчить тяготы и скорби.
Позднее, когда силы стали убывать, батюшка свидетельствовал: «Вот я на службы теперь хожу редко, больше дома молюсь, но и в этом много ценного, никто не отвлекает меня от молитвы посторонними разговорами. Ну а как поминать начну, тут уж вся келия наполняется людьми: и живущими, и отшедшими, и все живы, и все толпятся и спешат, напоминая о себе и своих родных».
Люди, чувствуя реальную помощь Божию по молитвам отца Иоанна, оставались около него навсегда, получая уроки о жизни в Боге и о Божьей любви, которая обильно изливалась на них через батюшку.
Первые восемь лет пребывания в монастыре, при наместнике отце Алипии, батюшка определял такими словами: «Страх Божий и любовь к Богу были путеводителями насельников в жизни». Давлению извне, которое осуществляла богоборческая власть, противостояла братия монастыря вместе со своим наместником. Собранные в обитель по зову Божию, все они прошли сквозь тяжкие жизненные испытания кто войной, кто заточением и изгнанием, а некоторые в буквальном смысле скитались по горам и ущельям земли*. И все они, подобно древним отцам, мужеством веры побеждали неверие и творили правду, с терпением проходили предлежащее им поприще, взирая на начальника и совершителя веры Иисуса**. Многие из насельников зримо являли плоды праведности. Схиархимандрит Пимен [*], архимандрит Иероним[*], архимандрит Серафим [*], иеродиакон Анатолий [*] светили миру своей верой, терпением и кротостью. Наместник архимандрит Алипий, по определению святого старца Симеона, «глазастый, зубастый и когтястый», стоял на страже монастыря и монашеской жизни. Молитвами братии, мужеством и неустрашимостью отца наместника монастырь выстоял в лютую годину новых гонений, в начале 1960-х. Господь связал занесенную над монастырем карающую руку безбожников.
Уполномоченный по делам религий не мог войти в монастырь, не прочитав уставной молитвы: вратарник, старец монах Аввакум[*], был непреклонен. А отец Алипий, пряча улыбку в усы, оправдывался перед рассерженным начальством: «Ну, что я с этими дураками сделаю?» Он любил этих старых, умудренных свыше монахов, и сам следовал их мудрой простоте, обезоруживающей гордыню.
Отец Иоанн благоговел перед братией монастыря и видел в них уже здесь, на земле, небесных жителей. Часто в беседах с посетителями приводил назидательные примеры из их жизни, показывая, как здесь сейчас зримо совершается подвиг спасения, и ничто не мешает людям жить в Боге.
Вскоре после прихода в обитель отец Иоанн серьезно заболел, силы покинули его, он пожелтел и таял на глазах. Его пособоровали и причащали ежедневно, но улучшения не наступало. Монастырь молился о болящем. В один из самых критических дней навестить батюшку пришел отец наместник. Ударив посохом по полу и пристально вглядываясь в больного, он произнес: «Ты что, отец Иоанн, умирать собрался? Нет, дорогой, ты нам еще нужен. Нет, нет, не умрешь. Поживешь, потрудишься».
А вечером батюшка уловил за дверью келии какое-то движение. В дверь легонько постучали, и он, собрав все силы, ответил: «Войдите». Прошло некоторое время, пока искали ключ, пока неумело орудовали им в замочной скважине. Наконец открылась дверь, и батюшка увидел большой образ Царицы Небесной, входящий в его келию. Это была икона «Взыскание погибших». Батюшка был потрясен. Больше он ничего и никого не видел от избытка переполнивших его чувств.
Позднее отцу Иоанну объяснили, что икону привезли ему в дар из Касимова. Она из разоренного женского монастыря была спрятана в домике монахини, которая ежедневно прочитывала перед ней акафист. Умирая, монахиня завещала икону Матери Божией «Взыскание погибших» [*] отцу Иоанну.
Всё вместе – посещение Царицы Небесной и со властью сказанное слово отца наместника – возымело действие. Больной начал поправляться и скоро был уже в строю.
А икона Матери Божией «Взыскание погибших» ознаменовала свой приход в монастырь еще одним чудом.
Под праздник в честь этого образа, 17 февраля, в Сретенском храме была торжественная служба. Икона Матери Божией стояла в центре храма. Служба завершалась, уже читали Первый час, когда из-под пола в храм начали врываться клубы дыма. Внизу, под Сретенским храмом, хранились бочки с краской, и тлевшие промасленные тряпки воспламенились. Случись это даже на полчаса позднее, когда все ушли бы из храма, пожар был бы неминуем. Так Матерь Божия спасла обитель от беды.
Жизнь шла заведенным в монастыре порядком, время отсчитывало седмицы. После недели служб начиналась неделя исповеди, потом молебнов, потом панихид. Общение с кающимися на исповеди органично переходило к молебнам – к общению со святыми и испрашиванию их предстательства за живых. Потом, что полюбилось особенно, молились в пещерах об усопших. И Божия благодать стирала здесь грань земной и небесной жизни. Молящиеся буквально бегали за порхающим с кадилом по пещерам батюшкой, и каждый ощущал рядом с собой своих родных и близких, отшедших в вечность.
Каждое свое служение отец Иоанн непременно предварял беседой, касаясь в ней и дневного Евангелия, и апостольского послания. Но самое главное и удивительное в этих кратких беседах было то, что в них батюшка отвечал на вопросы, которые таились в душах стоящих перед ним людей.
В 1970 году серьезно заболел братский духовник монастыря Божий старец архимандрит Афиноген [*], ему шел восемьдесят девятый год. Отец наместник решил облегчить его подвиг и назначить духовником отца Иоанна. Но тут случилось непредвиденное, обычно послушный батюшка решительно и категорично отказался принять на себя это послушание. Отец Алипий пытался его уговаривать, но «нашла коса на камень». Не мог отец Иоанн при живом и таком опытном духовнике заступить на его место. И тогда отец наместник прибег к наказанию ослушника. Он лишил отца Иоанна всех послушаний вообще, заявив: «Отца Иоанна ничем не нагружать, пусть только в трапезную ходит».
И потекли дни душевного томления, оказалось очень тяжело выйти из колеи общей монастырской жизни, чувствовать свою отчужденность от общего дела. А народ все ехал и ехал и искал встреч со своим духовником-наставником. Потихоньку батюшка стал выходить к приезжим. И не раз из окна дома наместника раздавался зычный голос отца Алипия: «А куда это Иван пошел?» Но постепенно интонации голоса менялись, извещая о прощении провинившегося. Отец Афиноген тем временем поправился и вернулся к своим духовническим обязанностям. Только почаще стал он благословлять отца Иоанна провести братскую исповедь, и тот с любовью шел исполнить благословение отца Афиногена, который до конца своих дней оставался братским духовником. А отец Иоанн продолжал нести свое основное послушание седьмичного иеромонаха.
В 1970 году, на праздник Святой Пасхи, отца Иоанна возвели в сан игумена. Батюшка, искренне смущенный своим недостоинством, говорил: «Нет, нет, не истолкла меня еще жизнь, чтобы мне достойно золотой крест на персях носить». А в 1973-м, на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, надели на него митру, возведя в сан архимандрита. Прочитали над главой его молитву, а у него одна дума: «Господи, что я с этим делать буду?» Совсем дух его оробел, как он объяснял: «Дали-то не по заслугам, а выходить кому-то надо, вот и нужен я стал как архимандрит. И надели на меня митру, как на болванку, а ведь положено только через сорок лет, и то по особым заслугам».
Он возвращался памятью сердца в детство и видел единственную на весь город митру на главе почтенного орловского протоиерея, отца Владимира Сахарова. И склонял 65-летний архимандрит Иоанн свою главу, отягченную думами о «терновом венце» – о митре, ведь она только это и значила для него, только в этом и был, и есть ее смысл. И горько сетовал он, видя современное, совсем иное отношение к награде: «Раньше и на камилавочку с почтением смотрели, а теперь скуфья-то вроде шапки». И как искренне радовался батюшка наградам собратий, также искренне сетовал о своем недостоинстве.
С самого начала пребывания отца Иоанна в монастыре за ним закрепилось еще одно послушание. Частенько в престольные праздники сельских приходов и храмов Пскова его отправляли туда служить с владыкой Иоанном (Разумовым), а иногда и самостоятельно. Он ехал в любое время года, в любую погоду, ехал с радостью, ощущая реальную близость того святого, чью память празднует Церковь в этот день.
С момента получения указа о поездке в келии батюшки поднимался переполох – сборы. Все необходимое для службы он брал с собой, собирал подарки певчим. Непременно покупались цветы к праздничной иконе. Никто и никогда не слышал от отца Иоанна слов неудовольствия или ропота, хотя поездки бывали и трудные.
Однажды ему пришлось выезжать с прихода на тракторе, с мешком из-под картошки на голове. Непогода разыгралась такая, что никакой транспорт не мог проехать по раскисшей дороге. А в монастырь нужно было вернуться без задержки. В деревне оказался трактор, но комсомолец-тракторист, добродушный парень, опасался выговора за пособничество попам, и его долго пришлось упрашивать. Согласившись помочь, он и поставил условие: замаскировать батюшку под мешок картошки. Проделали в мешке отверстия для глаз и для носа, чтобы не задохнуться, и поехали. Поездка завершилась благополучно. А батюшка с юмором вспоминал, что если в молодости его называли «чурбан с глазами», то под старость он буквально стал «мешком картошки».
В 1978 году, в четверг, на первой неделе Великого поста, батюшку благословили ехать в Пюхтицы на монашеский постриг. А в Печоры в это благодатное время собралось много его духовных чад. Обычно в первую неделю Великого поста батюшка совершал пространную общую исповедь, как он говорил: «Водил говеющих в баньку». Исповедь завершалась в пятницу, когда каждый на свое покаяние получал разрешительную молитву. После такой исповеди чувствовался духовный подъем, легкость и умиротворенность души. Но на сей раз собравшиеся лишались этой ожидаемой духовной поддержки. Батюшка утешал опечаленных: «Молитесь, чтобы меня не задержали и чтобы к вашему отъезду я вернулся». Исповедоваться же благословил без него: «Вот времена нынче настали. Девицы юношам исповедоваться будут. Но причащайтесь, меня не ждите», – сказал он, прощаясь. Возвратился батюшка из поездки в воскресенье совершенно больным, но, превозмогая болезнь, отъезжающих проводил.
Поездка же в Пюхтицы оказалась очень напряженной. Еще дома батюшка чувствовал некоторое недомогание, добравшись до монастыря, он расхворался окончательно, поднялась высокая температура. Но болеть было не время. Надо было исповедовать монастырского священника, готовившегося к постригу, а также и послушниц, подклоняющих свои главы «объятиям Отчим». После исповеди – беседа о монашестве, о предлежащем им узком, но спасительном и радостном пути под кровом Божиим. По окончании этой беседы, не успев отдохнуть, он услышал кроткий стук в дверь келии и ласковый, но настоятельный голос матушки игумении: «Батюшка, вы не устали, надо бы вот еще то-то и то-то сделать». И уже далеко за полночь пожелал беседы-исповеди владыка Алексий [*].
Болезнь не была запрограммирована в этой поездке. И батюшка выдержал всё. Но когда он вернулся домой, ему надолго пришлось отдавать дань болезни.
Последняя в жизни отца Иоанна поездка, на приход в Горомулино, была тоже запоминающейся. За два дня, что ему пришлось там служить, проливной дождь превратил местность в сплошное болото. О том, чтобы за батюшкой пришла машина, и речи быть не могло. Нашли тарантас на высоких колесах, соорудили на нем нечто, похожее на возвышающуюся лавку, и на нее водворили почтенного пассажира с чемоданом. Лошадка на ощупь медленно стала пробираться сквозь это разливанное бездорожье. Ехали долго, и, когда наконец добрались до проезжей дороги, где ждала машина, возница и седок были насквозь мокрые и сплошь покрытые грязью. А лет отцу Иоанну тогда было уже немало, ему шел 76-й год.
Навык же подчинять свою волю воле Божьей помогал ему выдерживать всяческие испытания и мирствовать душой во всех жизненных ситуациях и невзгодах. Богослужения, совершаемые отцом Иоанном, своим благоговением, красотой и духовностью приближали людей к Богу, влекли души к небу. И если в обитель не могли приехать верующие с дальних приходов, то Богу было угодно, чтобы к ним ехал Его посланец – благоговейный служитель и привозил с собой радость праздника и чувство живого богообщения. Все приходы, на которые батюшка приезжал служить, остались в памяти его сердца незабвенными. Ведь он был очевидцем того, как свет Христов озарял унылую среду вымирающих сел и деревень.
Поездки на приходы продолжались до 1986 года и прекратились с уходом на покой владыки Иоанна, да и по возрасту батюшке стало уже трудновато трястись по дорогам.
И еще одна обязанность долгие годы была возложена на отца Иоанна. Ежегодно он ездил в Москву на прием к Патриарху за миром для епархии. Эту поездку, как правило, приурочивали к его месячному лечебному отпуску. А лечение было своеобразное. Свою душу батюшка питал поклонением дорогим с молодости московским святыням. Он обходил все действующие церкви, был у Илии Обыденного, поклонялся Иверской иконе Матери Божией в Сокольниках, «Нечаянной Радости» в храме Воскресения Словущего, «Споручнице грешных» в храме святителя Николая в Хамовниках и, конечно, молился в храме Рождества Христова в Измайлове – своей духовной колыбели. Непременно бывал в Лавре у преподобного Сергия, служил панихиды у дорогих могил – Святейшего Патриарха Алексия I и митрополита Николая.
Трудовой день в отпуске был у отца Иоанна намного напряженнее, чем монастырские будни. Весть о приезде его в Москву быстро облетала город. И начинались встречи, приемы, беседы. Эти поездки в Москву продолжались до 1984 года, когда уставший до последнего предела организм потребовал о себе некоторого попечения. Тогда началось уединение в лесу. Письма догоняли батюшку и там, но на природе, в храме Отца Небесного, в уединении молиться о всех требующих помощи и утешения было еще легче.
В одну из своих последних поездок в Москву у отца Иоанна состоялась в Переделкине беседа с Патриархом Пименом (Извековым) [*], и из уст Святейшего он услышал со властью сказанные слова, которые определяли курс церковного корабля на будущее, – это были слова-завещание. Оставшись один, батюшка записал для себя эту беседу. На скрижали сердца слова легли, как компас, которым он проверял правильность ориентации в нынешнее смутное время.
Завещание звучало так:
1. Русская Православная Церковь неукоснительно должна сохранять старый стиль – юлианский календарь, по которому она преемственно молится уже тысячелетие.
2. Россия, как зеницу ока, призвана хранить завещанное нам нашими святыми предками Православие во всей чистоте. Христос – наш путь, истина и жизнь*. Без Христа не будет России.
3. Свято хранить церковно-славянский язык молитвенного обращения к Богу.
4. Церковь зиждется на семи столпах – семи Вселенских Соборах. Грядущий восьмой Собор страшит многих, но да не смущаемся этим, а только несомненно веруем Богу. И если будет на новом соборе что-либо несогласное с семью предшествующими Вселенскими Соборами, мы вправе его постановления не принять.
Святейший Патриарх Пимен год из года принимал отца Иоанна как посланца полюбившейся ему навсегда Псково-Печерской обители, живо интересовался ее жизнью, ее старцами, которых он помнил еще с тех времен, когда сам был ее насельником. Став же во главе Русской Церкви, он не раз говорил батюшке, что в тайниках своей души носит печаль по монашеской жизни, с ее простотой и простодушием, сквозь которые зрится незамутненный образ Христов.
До 1975 года монастырская жизнь, направляемая сильными молитвами Божиих старцев и твердой рукой отца Алипия, текла для монастыря без особых потрясений. Лихорадило внешних врагов, тех, кто не хотел мириться с живучестью монастырского корабля.
Трудно было поступить в монастырь, государственный аппарат просеивал каждого кандидата, но те, кто умудрялся просочиться сквозь эти игольные уши бюрократических препон, оказывались в теплице с особым климатом и уходом. Молодежь видела возросших на ниве Божией людей силы и духа. Было у кого учиться живой вере, было где приклонить главу, низлагаемую вражьими помыслами. Поросль льнула к старцам. Еще жива была память о только что отшедших в мир иной валаамских старцах-исповедниках [*]. Сердца насельников обители, согретые их любовью, умы, напитавшиеся их рассказами о Божием пути в жизни и их сакраментальным ведением о нем, очевидное для всех их живое общение с миром потусторонним – все было школой духовной жизни.
Но духоносные старцы были уже ветхими и один за другим начали покидать земное поприще, а подрастающее поколение еще не успело созреть настолько, чтобы восполнять эти утраты.
Смертью отца Алипия, в 1975 году, завершился очень значительный период в жизни монастыря. Этот воин Христов, пробиваясь сквозь общие для всех в то время препоны, сумел возродить к жизни не только храмы и стены обители, но и вдохнуть истинно Божий Дух во многих людей. Он умел вызвать к жизни где-то глубоко и потаенно тлеющие искры веры.
С уходом отца Алипия началась в монастыре видимая смена поколений. Очень, очень скоро вслед за ним пошли в вечные обители те, кто составлял духовное ядро монастыря. Земной ангел и небесный человек архимандрит Афиноген (в схиме Агапий); схиархимандрит Пимен-пустынножитель, 31 год подвизавшийся на горах Кавказа, с сияющим неземным светом ликом и юношеским чистым тенором, до последнего дыхания славящий Господа; архимандрит Иеро-ним, согревающий простотой, искренностью и любовью. И многие, многие другие, те, кто скорбями приобрел в жизни многостороннюю опытность и как похвалу опытности – страх Божий, дарующий благодать и вразумление на все, от малого до великого.
На этом воспоминания отца Иоанна заканчивались.
Но жизнь продолжалась. Мы видели то, что он делал, и слышали то, что он говорил.
С приходом в монастырь нового наместника и нового поколения желающих «вкусить жития монашеского», мир начал вторгаться в монастырскую жизнь и теснить ее и изнутри, и извне.
Внешнее давление от власть придержащих опять принимал на себя наместник. Внутреннее же нестроение и дух мира несли с собой вновь приходящие послушники, а их было большинство. Батюшка, в это время ставший братским духовником, только грустно покачивал головой: «Кого мир народил, тем и Бог наградил». Не прошедшие жизненных испытаний трудом и скорбями, изнеженные мирскими соблазнами и вольностями, они высоко ценили свой «подвиг» – уход из мира. Многие, за редким исключением, не понимали, что сделали только первый шаг к иноческой жизни и надо начинать внимательно учиться и усердно трудиться. Внешне твердо и непреклонно осудившие мирское прошлое, по внутреннему своему состоянию они оставались малодушными пред необходимостью самоотречения и пред всякой скорбью и теснотой.
Не начав еще быть и послушниками, они уже осуждали и монашество. Батюшка скорбел. Сам приняв Промысл Божий единственным путеводителем по жизни, глубоко прочувствовав, что все Богом посылаемое или попускаемое неизменно призвано вести человека ко спасению, он говорил об этом и всем к нему приходящим. Он являл эту свою никем и ничем непоколебимую веру во всех обстоятельствах и обстояниях жизни монастырской. Он неизменно хранил мирность помыслов и ровность настроений. А верность заветам Христа, основанная на подлинной христианской любви и к правым, и к виноватым, была очевидна для всех.
Отец Иоанн постоянно напоминал своим духовным чадам, что начальствующие, как золото, испытываются в горниле, а мы с вами, как серебро. Но среднее поколение, заставшее еще монахов старой школы и невольно делая сравнение, не приняло нового молодого наместника, не прошедшего монашеского искуса, возжелало самостоятельности и ушло на приходы.
Вера же и верность молодых послушников испытывалась необходимостью самоотречения, и часто, очень часто страсти, вскормленные на распутиях жизни, побеждали и гнали их вспять за стены монастыря. Животворный страх Божий, созидающий жизнь, уступил страху человеческому, а с ним ожило человекоугодие и лукавство. Трудно приходилось начальствующим и не менее трудно и скорбно послушникам. Мирской бунтарский дух не давал главе подклониться под иго послушания. А батюшка, зря в корень всего происходящего, говорил: «Любви совсем не осталось в мире. Любовь – мать, а благодарность – ее дитя. Вот и благодарности тоже нет». И сколько раз он лил слезы над головами отступивших от своей первой любви к Богу и к монашеству. Сломленный своеволием и самомнением монах тоже скорбно вздыхал, но изменить ничего не мог, не хотел. Батюшка же в очередной и последний раз давал уходящему назидание любовью: «Вот и ты шесть лет топтал эту землю, политую слезами и освященную молитвами праведников и кровью преподобномученика Корнилия. Всего ты достиг и никакой благодарности ни Матери Божией, ни праведникам, ни архиерею, который тебя рукополагал, ни другим. Пришел ты через Царские врата, а уходишь через хозяйственный двор. Зачем?» И горький вздох во след выдавал глубину батюшкиных переживаний: «А ведь ты мне был вручен».
Значило же это, что отцовство батюшки, Богом ему благословенное, и материнские чувства о чаде скорбью и болью будут жить в его сердце. Он сам часто говорил о себе, что он и отец, и мать в одном лице, но мать даже больше. Проходило время, и отец Иоанн получал покаянные письма от бег-лецов, и опять многочисленные вопросы: как жить в обступивших со всех сторон бедах. Для батюшки это были верные известия о том, что Промысл Божий не оставил чадо его, что Господь вразумляет и врачует и ведет блудных сынов к покаянию. Батюшка молился и писал ответные письма: «Надо потерпеть свою немощь, чтобы действовала Сила Божия, и все было в жизни промыслительно Его силой. Своеволием мы уже вторглись в Промысл Божий о нас, и теперь Господь показывает в нашей жизни не Свою силу и могущество, но попускает вполне раскрыться нашей не-мощи. Потерпи, чадо, епитимия Божия со временем уврачует душу и безвременье пройдет».
Когда батюшку искушали, называя старцем, он живо этому противился. Сохранилась дословная запись его разговора на эту тему, происшедшего на Успенской площади.
«Старцев сейчас нет. Все умерли – все там (кивок вправо на пещеры). К ним и обратиться надо, они и помогут. Не надо путать старца и старика. И старички есть разные, кому 80 лет, кому 70, как мне, кому 60, есть старики и молодые. Но старцы – это Божие благословение людям. И у нас нет старцев больше. Бегает по монастырю старик, а мы за ним. И время ныне такое: “Двуногих тварей миллионы, мы все глядим в Наполеоны”. А нам надо усвоить, что все мы есть существенная ненужность и никому, кроме Бога, не нужны. Он пришел и страдал за нас, за меня, за тебя. А мы ищем виноватых: евреи виноваты, правительство виновато, наместник виноват. Примите, ядите, сие есть Тело Мое – из-за меня Он был распят. Пийте – сия есть Кровь Моя* – из-за меня Он ее пролил. И я во всем участник. Зовет, зовет нас Господь к покаянию, восчувствовать меру своей вины в нестроениях жизни». И кто-то из присутствовавших, быть может, нашел в этих словах ответы и на свои незаданные вопросы.
И как часто, оценив бесценный Божий дар батюшкиной помощи, к нему обращались с вопросом: «За что мне такая милость, такое утешение?» В эти моменты касания Божией любви ко многим приходило глубокое осознание своего убожества и греховности, приходило покаяние. А ответ Батюшки всегда был один: «Не за что, но единственно по любви Божией к нам, немощным и грешным. Так любите Бога и вы, пока хоть нашей скудной человеческой любовью, и Божия любовь восполнит нашу скудость и расширит душу и сердце. И Бог будет всё и во всём».
А приблизившись к пределу своей земной жизни восьмидесятилетний старец опять и опять как завещание будет повторять нам разумение великой тайны жизни: «…И тайна эта – Любовь! Полюбите, и вы будете радоваться с другими и за других. Полюбите ближнего! И вы полюбите Христа. Полюбите обидчика и врага! И двери радости распахнутся для вас. И Воскресший Христос сретит вашу воскресшую в любви душу. Полюбите любовь и живы будете Воскресшим в страдании любви Спасителем…» Эти слова скажет человек, опытно познавший силу любви, ею прошедший сквозь жизненные испытания и в ней обретший полноту жизни в Боге.
А еще позднее, когда старческие немощи, как мучители к мученику, приступят к нему, отец Иоанн опять же найдет опору для себя в ней – в любви, в Боге. Он скажет: «Божественная любовь, поселившаяся в маленьком, слабом человеческом сердце, сделает его великим и сильным, и безбоязненным пред всем злом обезумевшего отступлением от Бога мира. И сила Божия в нас все препобедит…» И сила Божия уже совершенно зримо и реально побеждала в нем законы естества. Батюшка молился как прежде, и плоды его молитв вкушали те, кто прибегал к его помощи.
Отец Иоанн долго сопротивлялся надвигающейся немощи. Вплоть до 1999 года распорядок его мало чем отличался от уставной монастырской жизни. Он молился в храме, служил на праздники Литургию, принимал посетителей, по послушанию говорил проповеди, отвечал на письма. Живо радовался сакраментальному ведению отца благочинного, благословившего его говорить такие проповеди, из которых в итоге составился годичный круг поучений на большие праздники. Видя эту внешнюю сторону жизни батюшки, мы забывали о том, что ему 89 лет, и то, что он делает, уже выше человеческих возможностей. В 1999 году последний раз вдохновенно прозвучало в церкви на Пасху огласительное слово Иоанна Златоуста, прочитанное батюшкой, и его ликующее неземной радостью «Христос Воскресе!»
Начиная с 2000 года отец Иоанн часто говорил о своем двойном гражданстве, о том, что он уже больше гражданин неба, чем земли. О том же свидетельствовал он и своей жизнью. А в свой 90-летний юбилей первый раз во всеуслышание объявил: «Душа уже тоскует по небу и его любит больше, чем землю».
По мере того как приступали к батюшке старческие немощи, обнажая угасание жизненных сил, ощутимо для всех общавшихся с ним являлась крепость его духа и сила Божия, живущая в этом ветшающем человеке. Но подготовка его к переходу в мир иной началась задолго до этого времени.
О постоянной памяти смертной свидетельствовала последняя страничка молитвослова отца Иоанна. На нее был приклеен бумажный кармашек, потрепанный и много раз переклеенный, в котором находилась бумажная иконка великомученицы Варвары. К иконке была прикреплена полоска бумаги, с выведенными батюшкиной рукой словами: «Которая много значит в моей жизни». На обратной стороне написана молитва святой великомученице: просьба предстательствовать о мирной христианской кончине. Под ней та же просьба, обращенная к Матери Божией. Судя по ветхости и затертости страницы, молитвы читались ежедневно.
В 1972 году у нас с батюшкой состоялся такой разговор. Мне в руки попал старообрядческий канонник. Листы с каноном на исход души были зачитаны до черноты. Мое сердце растеплилось от вида этой книги и от молитвенных слов, обращенных к Матери Божией, и я иногда начала почитывать понравившийся канон. Приехав в очередной раз в Печоры, я решила взять у батюшки благословение на систематическое чтение: «Можно ли мне читать этот канон?» Батюшка удивленно и внимательно посмотрел на меня и ответил: «Канон на исход души читать хорошо. Ведь мы, как родились, так и идем к смерти каждый день. Читай о себе, конечно, не обо мне же будешь молиться». Но, помолчав в раздумии, добавил: «А впрочем, и меня поминай, когда будешь читать, а то мне-то теперь еще некогда».
Но пришло время, и отец Иоанн попросил начитать ему канон на исход души на аудиокассету. Когда он его слушал, неизвестно, но кассета эта все время находилась у него под рукой. Позднее, во время болезни, когда я стала у батюшки хожалкой, он частенько просил присоединить к вечерним молитвам и чтение канона на исход души.
Помнил ли он его на память, не знаю, только иногда говорил, что «наши-то старцы знали его наизусть и его благодатной силой готовили себя к исходу в мир иной». Но бывало и такое, если я во время чтения вдруг замолкала, батюшка подхватывал слова и прочитывал наизусть несколько тропарей сам.
В 1978 году, возвращаясь из очередной поездки на приход, где его благословили совершить погребение усопшего собрата, он вдруг сказал: «А я сегодня себя отпевал». На вопрос: «Не рано ли?» Он, глядя куда-то вдаль, прозревая будущее, ответил: «Когда меня-то хоронить будут, заспешат все. А тут уж как хорошо-то. Неспешно, ничего не упуская, под благоговейное пение старушек. Тихо, скромно и очень молитвенно». На этом отпевании батюшка молился о двоих, об усопшем и о себе.
10 февраля 2003 года проходило освидетельствование мощей старца Симеона (Желнина). Батюшка ликовал: «Дал Бог видеть и слышать земных ангелов». Отец Иоанн бывал в Псково-Печерском монастыре еще при жизни этого старца, служил с ним, беседовал, приезжал на его погребение. И вот теперь иеросхимонаху Симеону пришло время оставить место упокоения и снова выйти на служение людям, теперь уже как святому молитвеннику о них. Раки же на принятие мощей не оказалось. Зато было известно, что в келии отца Иоанна стоит дубовый гроб – подарок, сделанный для него руками братьев монашествующих и самим батюшкой освященный. Гроб стоял так, что всегда был в поле зрения отца Иоанна.
На просьбу отца наместника отдать гроб святому старцу Симеону, батюшка, не задумываясь, ответил доброй готовностью. Но выразил пожелание, чтобы ко дню канонизации старца Симеона ему была бы сделана такая же рака, как у преподобного Серафима Саровского. Это было исполнено, и сразу после канонизации святой преподобный Симеон Псково-Печерский возвратил батюшке его домовину уже обжитой. Отец Иоанн принял вернувшийся гроб как благословение святого и попросил не менять внутри обивку, а только застелить ее сверху белыми пеленами. Ровно через три года отец Иоанн обрел для себя место покоя в этом гробе и в той самой пещере, где сорок три года покоились мощи старца Симеона.
В письмах этих лет отец Иоанн нередко касался темы близкого своего перехода из временной жизни в вечность. «У Господа все на своем месте и в свое время. И все это называется – жизнь в Боге. И смерть в Боге – это тоже жизнь в Боге. Это новый этап все той же жизни, который начался для нас рождением в земной мир и Крещением в мир небесный. Смерть же – переход в тот мир, в который мы родились Крещением».
В 2005 году в одном из последних писем поведал: «Возраст приступил ко мне во всей своей силе, и я радуюсь, что вечность близь, но еще по инерции перебираю и дела житейские и помню памятью сердца всех, кому трудно дышится, где горе слышится».
28 февраля 2001 года утром батюшка не мог встать и рассказал о случившемся с ним. «Ночью время остановилось и приступили ко мне со своими истязаниями мытники-бесы. Они били меня насмерть. Сколько времени я сопротивлялся им молитвой, сказать не могу. Время стояло на месте. Только на рассвете сила вражья отступила. И Господь утешил меня».
Так начался его переход в сокровенную жизнь. И не было в нем в связи с этими переменами ни горечи, ни сожаления. Мирно покорный судьбам Божиим всю свою жизнь, он и теперь без смущения преклонил главу перед определением Божиим. Но крепкий силой духа он делал уступки возрасту помаленьку. «Пора, пора мне по моему-то возрасту уже на покой, но жизнь все не отпускает, вот и приходится приспосабливаться и к ее требованиям, и к своим возможностям одновременно», – писал он.
Перестав бывать в храме, батюшка не пресек ни молитвенного делания, ни служения, ни общения. Свой новый образ жизни он объяснял так: «Благодарим Господа, мы теперь келиоты». Для отца Иоанна очень важно было молиться вместе со всей Церковью, чувствовать себя в ее лоне. Под праздники и в субботу в келии служилась всенощная, а утром обедница, и он возглавлял.
В Великий пост батюшка молился по уставу Церкви. До 2001 года при чтении молитвы преподобного Ефрема Сирина он еще делал земные поклоны, а после болезни вместо трех поклонов кланялся один раз, опираясь на кресло. Чтение Псалтири батюшка распределил так, что на первой неделе мы с ним вдвоем полностью ее прочитывали. Великий Покаянный канон Андрея Критского мы всегда читали вдвоем до последнего года его жизни. На пятой неделе поста старец проникновенным пением взывал к Спасителю: «Господи, прежде даже до конца не погибну, спаси мя».
На Страстной неделе ризничный приносил ему в келию большое напрестольное Евангелие, и в Великий Четверток он сам прочитывал двенадцать Евангелий. Только в 2005 году батюшка уступил это чтение отцу Филарету. Незабываемы великие дни Страстной седмицы, когда пред Гробом Господним – украшенной цветами келейной плащаницей Спасителя, читал канон «Плачь Божией Матери» и плакал вместе с Ней отец Иоанн пред своим Спасителем.
Участие батюшки в пасхальных монастырских службах было непременным, хоть и невидимым. Он сосредоточенно готовился к священным минутам, облачаясь в сияющее светом и белизной облачение, хлопотал обо всем необходимом: доставались иконы, свечи, Последование Святой Пасхи. Все было продумано до мелочей, чтобы ничем не омрачилась служба. На видном месте водворялась красная пасхальная епитрахиль, готовая заявить о свершившемся Воскресении Христовом.
В 11 часов батюшка в благоговейном молчании садился к окну, устремив взор на Успенский собор. Я тихо читала канон «Волною морскою».
Когда появлялся фонарь – предшественник крестного хода, батюшка едва слышно начинал петь: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех…»
А дальше все шло, как положено по уставу. И это был третий крестный ход в монастыре с участием всего двух людей и третья заутреня, не значащаяся в расписании.
В изнеможении к концу службы отец Иоанн засыпал. Но когда вдали у Михайловского собора начинал звучать пасхальный тропарь и братия шествовала со службы, он просыпался, просыпался непременно и присоединял свой голос к их пению. Христосовался и снова счастливый и умиротворенный засыпал. Он был в Церкви, он был со всей Церковью, он праздновал Воскресение Христово. Слава Богу!
Благоговение к службе и к святым Божиим праздникам он пронес через всю жизнь и сохранил до последнего часа. С давних пор, еще будучи священником и служа на приходах, отец Иоанн с любовью заботился об убранстве храма к церковным праздникам. Став «келиотом», батюшка перенес это в свою келию, которая в праздничные дни становилась церковью.
Тонкий аромат праздника приходил с приготовлениями к предстоящему служению задолго до начала моления. Темный гипюр на аналоях и черная епитрахиль приносили с собой напряженную тишину Великого поста. Исключительная радость Пасхи наполняла келию весельем, и пасхальный лик отца Иоанна светился Праздником праздников. Березовые ветви, зеленое облачение возвещали живительную силу Святой Троицы. В предпразднство Рождества Христова появлялся вертеп из еловых ветвей с блистающей в них вифлеемской звездой. На большие праздники после келейной службы отец Иоанн с заметным волнением ждал прихода братьев-клирошан, которые завершали его уединенное моление церковным пением.
Последние годы жизни отца Иоанна были весьма отрадны для насельников монастыря. Они получили возможность ближе общаться с батюшкой. Раньше у них на пути часто оказывались приезжие посетители, которым в день отъезда отказа в приеме не было. Теперь же, когда поток паломников иссяк, братья могли прийти к отцу Иоанну и во время его келейной службы, и вечером перед сном. Повод навестить батюшку находился тотчас, когда появлялось стремление его повидать. То надо было взять у него Дароносицу, то принести благословенный хлеб, а то и просто посидеть с ним рядом, прикоснуться к нему, услышать ласковое: «А… Варушонок пришел. Слава Богу, Проша пожаловал». Он благословлял посетителя – «деточку свою» и что-то говорил ему. И, как потом многие из братьев свидетельствовали, он отвечал на незаданный ему вопрос, таившийся в душе. Батюшка был с братией ласков, как будто восполняя недоданную ранее любовь. Изнемогая от непосильной уже нагрузки, он приговаривал самому себе: «Вот, вот, умирать собираешься, а пшеничку-то сей, сей, пригодится». И он сеял до последнего дня.
Начиная с 2000 года, в последний, сокровенный период жизни батюшки, я, не надеясь на свою память, стала вести дневниковые записи. Кратко, бытийно, не осмысливая виденное.
Скоро бывшие рядом с отцом Иоанном стали невольными свидетелями тех утешений, которыми ободрял и вознаграждал его Господь.
Днем была видимая всем старческая жизнь. А ночью – жизнь в другом мире, где он продолжал быть смиренным седмичным иеромонахом. Ночные службы стали для него утешением, это была жизнь, одушевленная небесным величием и силой. Днем же – видимое для всех волевое усилие над немощью плоти, подвиг, чтобы петь славу Богу.
То он среди ночи вслух кого-то исповедовал, то служил Литургию и, воздевая руки, во весь голос возглашал: «Горe имеем сердца… имамы ко Господу… благодарим Господа…» – то вел прием посетителей.
Утром можно было услышать неожиданное признание в том, что ночь он провел в Царстве Небесном. Так однажды на обычное в последние годы утреннее приветствие, «Хрис-тос Воскресе», он в каком-то недоумении посмотрел на меня и спросил: «А где мы?» Я отвечала вопросом на вопрос: «Я в келии отца Иоанна, а вы где?» – «А я в Царстве Небесном», – отвечал он. Вид батюшки в такие моменты не допускал сомнений в истинности его слов.
Иногда с надмирных высот он видел дела земли, а утром начинал скорбеть и тосковать о виденном. Он говорил о государствах, где совсем угасал дух христианский.
26 августа 2003 года ночью отец Иоанн трижды очень громко воскликнул: «Мир гибнет! Мир гибнет! Мир гибнет!»
6 сентября 2003 года в три часа ночи отец Иоанн окликнул меня и, когда я подошла, сделал возглас сильным и бодрым голосом: «Благословение Господа над Россией, над святой Православной нашей Церковью, над народом Божиим и над нами». Это было несомненное утверждение. Он говорил Духом. И это был глас Божий. Потом он благословил на четыре стороны, благословил и меня, после чего отпустил.
Что он зрел и что открывалось ему в ночных бдениях, оставалось для нас тайной.
В 2001 году «пасхальный батюшка» – так звали его насельники обители, последний раз в своей жизни отслужил пасхальную заутреню и Литургию в храме. Но милость Божия посещала его пасхальными ночными службами и позднее и независимо от церковного календаря.
Так, 29 декабря 2000 года он служил ночью пасхальную службу у себя, в небесной обители. И утром не смог скрыть исключительности своего состояния, встретив меня пасхальным приветствием: «Христос Воскресе!» Продолжая жить чувствованиями и переживаниями прошедшей ночи, он поведал о неземной благодати, когда ликовало все: и небо, и земля, и все, все, кто сподобился быть на этой божественной службе. «Радость-то какая, радость-то! Христос Воскресе!» – повторял и повторял батюшка.
Именно с этого дня первыми словами, которые он произносил утром, пробудившись от сна, стали: «Христос Воскресе!»
В час ночи 25 ноября 2004 года в келии внезапно раздалось пение. Во весь голос, собрав все силы, отец Иоанн пел стихиру «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Старательно делая ударение на словах «чистым сердцем», он выводил мелодию и, окончив, снова и снова с тем же воодушевлением начинал пение этой стихиры.
Я долго слушала, боясь помешать его службе. Когда же подошла к нему, увидела, что он спит и во сне продолжает петь вдохновенную пасхальную песнь.
Через несколько дней после этой заутрени, 29 ноября, опять же ночью, отец Иоанн вдохновлялся великим прокимном «Кто Бог велий, яко Бог наш. Ты еси Бог творяй чудеса Един».
Он начинал пение высоким мальчишеским фальцетом, но не выдерживал до конца и «творяй чудеса» пел уже со старческой хрипотцой, кончая слово «Един» шепотом. Замолкал на время, во что-то вслушиваясь, и снова начинал свое соло высоко и вдохновенно, пока силы не покидали его.
То, что среди дня батюшка тщательно контролировал и скрывал, ночью, неподвластное ему, прорывалось. Становилась очевидной его благодатная жизнь в ином мире.
3 апреля 2005 года. Рано утром я подошла к кровати отца Иоанна. Он, видимо, был в сонном забытьи, но почему-то очень бледный. Я, забеспокоившись, решила сделать ему укол. Тихонько спросила:
– Благословите, могу ли я уколоть вас?
Он ответил тотчас, будто не спал:
– Нет, подожди, подожди, потом.
– Где вы?
Краткий ответ:
– В церкви.
– А что? У вас пассия?
Он поспешно проговорил:
– Нет, нет, Литургия. И я возглавляю.
Я села поблизости ждать окончания его службы.
После таких ночных служб утром на предложение начать молитвенное правило можно было услышать протест: «Нет, нет, я не могу с тобой сегодня молиться, надо же мне отдохнуть, я ведь только со службы пришел».
Но обычно, если я дерзала спросить его о том, что открывалось мне ночью, он скороговоркой отвечал: «Служил, служил. А ты как знаешь?» И тут же переводил разговор на другую тему, а чаще просто уклонялся от ответа.
Иногда среди ночи отец Иоанн совершал исповедь, вслух читал разрешительную молитву и осенял невидимого исповедника крестным знамением. Очевидно, людей на исповеди у него, как всегда, было много, он трудился всю ночь и, не уложившись в ночное время, просыпался со словами молит-вы о кающихся: «Свят, Свят, Свят еси Господи, Боже наш, помилуй ны, падшее создание Твое, имени ради Святаго Твоего».
11 июня 2004 года. Ночь. 3 часа 30 минут. Я слышу, как отец Иоанн вслух беседует с каким-то священником, называя его отцом Михаилом. Он задает ему вопросы, касающиеся богослужебной практики. Батюшка разговаривает бодрым голосом десятилетней давности. Ответов я не слышу. Когда отец Иоанн попрощался с посетителем, я подошла к его кровати. Батюшка не вдруг возвратился в земное бытие. Увидев меня, он заволновался: «А матушка-то, матушка где? Позови ее». И я ответила, что они со отцом Михаилом уже ушли.
Но ночные служения не исключали отца Иоанна из жизни и дел дневных. Как и в прежние годы, батюшка участвовал в разрешении неразрешимых вопросов, устранял недоразумения, не допускал совершить ошибку. При сомнительных обстоятельствах отец Иоанн являл удивительную твердость своих убеждений, отвечал четко и ясно. Но, давая понять, что сам он не одобряет намерений вопрошающего, всегда оставлял выбор за его свободной волей.
Смирение, которым он обладал с ранней молодости, теперь являлось в отце Иоанне детской простотой. И ему было хорошо жить, и с ним было хорошо. Просто и надежно.
С некоторого времени в батюшке появилась особенность, приводившая меня в трепет. Иногда, давая ответ на вопрос посетителя, он становился торжественным и вдохновенным и заканчивал ответ словами с особым ударением на них: «Иди, скажи: Учитель сказал!»
В этот момент невольно возникал вопрос: «Кто он?» Всегда такой потаенный, простой и скромный, и вдруг дерзновенный порыв. Все произносимое ранее обретало при этом высоту и глубину неудобозримую: «Учитель сказал!» И уже не было в ответе батюшки отца Иоанна, но была только воля Божия, выраженная человеческим языком.
В 2002 году, 1 февраля, отец Иоанн заболел. Он смотрел потемневшими от внутреннего напряжения глазами и не мог говорить. Его единоборство с молчанием длилось пять часов. Но когда в келию вошел доктор, батюшка вдруг произнес: «А что тут у вас за переполох?»
Началось лечение. Болезнь, поддерживаемая возрастом, отступала медленно. Он не жаловался на недомогание, лишь изредка можно было услышать: «Где ж моя былая удаль?» Но на первой неделе Великого поста батюшка, еще очень и очень слабый, все же читал Великий Покаянный канон, и в этом чтении стало видно, как в болезни ослабли узы его души и тела, и душа получила свободу в Духе, скрыть которую было невозможно.
Монастырское священноначалие, принимая во внимание возраст отца Иоанна, решило озадачить близких к нему людей сбором воспоминаний о его жизни. Но все, к кому обращались с просьбой заняться этим делом, отвечали отказом, зная отношение отца Иоанна к прославителям и прославительницам и понимая, что сам-то он не одобрит этого начинания. И тогда отец наместник и братский духовник обратились к самому батюшке. Отец Иоанн встретил пришедших протестом: «Какие еще воспоминания? О ком это?» Разговор состоялся длительный, аргументы отец наместник привел убедительные: «Писать будут непременно, но именно те, кто мало что знает, но много выдумает. И тогда измышлениям о жизни отца Иоанна не противопоставится правда. Да и возможность злонамеренно использовать его имя не исключена». Отец Иоанн задумался, помолчал и, перекрестившись, благословил на этот труд, но сказал: «Только акафистов мне не пишите». Предложение подключить к работе профессионала-писателя отверг решительно: «Нет, нет, сами пишите, кто был рядом, кто видел меня, и кого знал я».
Дорожа оживающими воспоминаниями и радуясь им, батюшка, однако, не мог скрыть пришедшей к нему тревоги. Его смущала мысль о несвоевременности их появления. Смиренному и деликатному, отцу Иоанну было больно сознавать, что он привлекает к себе внимание. Он удрученно вздыхал, выдавая томившее его переживание: «О ком вспоминать? О человеке, подошедшем к последнему рубежу?»
А сбор воспоминаний тем временем продолжался. Люди, благодарные Господу за дар духовной помощи, полученной через отца Иоанна, откликнулись не только тем, что стали записывать впечатления от общения с ним. В изобилии потекло в келию то, что казалось безвозвратно ушедшим. С катушек старых магнитофонов зазвучал голос батюшки – начало его служения в монастыре. На аудиокассетах ожили его проповеди 1980–1990-х годов, и всем стало ясно: благовестническое служение батюшки продолжится.
К 60-летию священнической хиротонии отцу Иоанну преподнесли в подарок первый аудиоальбом с его проповедями «От избытка сердца уста глаголют». Он слушал его с радостью и живым интересом. Ознакомившись с предложенным планом и последовательностью издания сохранившихся записей, батюшка сказал: «Молчание – тайна будущего века, и я уже ухожу в молчание. Но если кому-то будет польза от того, что говорилось мною ранее, то да благословит вас Господь на дело сие, но не нам, не нам, но имени Твоему даждь славу*. Покажите наше время, жизнь Церкви и дух Ее соборности».
Это благословение было получено за три месяца до того, как ему предстояло переступить порог вечности.
2 декабря 2004 года отец Иоанн среди ночи позвал меня и попросил пободрствовать с ним в молитве: «Трудно тебе будет пережить, если ты найдешь меня утром уже отшедшим». На мой вопрос: «А что, вы уже получили о том извещение?» – уклончиво ответил: «Я реку своей жизни уже переплыл и сегодня это увидел». И попросил утром причастить его.
Время неумолимо подтачивало телесную храмину отца Иоанна. 5 февраля 2005 года в одно мгновение без всякой видимой причины во время молитвы мертвенная бледность, как саван, покрыла его. Тяжелые капли холодного пота промочили подрясник. Я отчаянно вскрикнула: «Что же вы, умирать собрались?» Слабая тень жизни скользнула по лицу батюшки, и он едва слышно прошептал: «Нет, нет, еще немного поживу».
Ровно год, день за днем, отец Иоанн готовился к своему исходу, готовил и нас – к разлуке. С начала июня он стал разрешаться от уз плоти, и сам свидетельствовал о том, что еще было сокрыто от понимания окружающих: «Сил нет, и уже не будет, возврата нет, и теперь идем только вперед, к Царству Небесному».
8 июля с 11 часов ночи Господь попустил ему пережить сильную душевную тугу. Батюшка скорбел, томился, вздыхал. Всю ночь, не сомкнув глаз, он призывал Спасителя и Матерь Божию. Когда томление становилось нестерпимым, он просил помазывать его елеем от Гроба Господня и кропить крещенской водой. Под утро благодать Божия рассеяла тугу, и страдание отступило. На лице водворился покой и безвременье вечности. Наслаждаясь блаженным миром, отец Иоанн шептал слова благодарности: «Слава Богу, удостоил Господь меня поболеть и в келии посидеть. Час призыва в вечность мне не ведом, но близ при дверех есть*».
29 ноября в два часа дня батюшка вдруг в восторге запел: «Исаие ликуй, Дева име во чреве…» – и повторил этот тропарь несколько раз. Присутствовавшая в келии медсестра присоединилась к его пению. Лицо отца Иоанна светилось неземным светом. Тихо и отрешенно он произнес:
– Приходила.
– Кто?
– Царица Небесная приходила.
И умолк.
На следующий день батюшка обратился ко мне: «Танечка, я уже устал, мне тяжело быть здесь, отпусти меня». Помолчал. И медленно с расстановкой добавил: «Все. Подлечиваться прекратили… Не делаем ни-че-го».
С 18 декабря отец Иоанн причащался ежедневно. Он был сосредоточен, безраздельно пребывая в молитве. Вечером, на всенощной под праздник святителя Николая, батюшка возглавлял службу в келии и с особым вниманием вслушивался в канон. Сам он от чтения устранился, а возгласы делал с большим сердечным чувством, будто сознавая, что это его последнее служение.
Через десять дней, 28 декабря, стало очевидно, что жизнь уходит. Именно в тот день пришел из типографии заказ – аудиодиски батюшкиных проповедей, объединенных под названием «Блажени мертвии, умирающии о Господе». И чья-то рука, подчинившись заглянувшей в будущее мысли, вывела на коробках решительный приговор: «Поминальный набор».
Батюшка подержал в руках альбом и, отдавая, сказал: «Спрячьте пока, скоро он вам пригодится». Первой в этом альбоме была проповедь о жертвенном подвиге новомучеников и исповедников Российских.
С 30 на 31 декабря в 3 часа 30 минут ночи отец Иоанн пришел в совершенное изнеможение и, собравшись с силами, громко, но спокойно произнес трижды: «Я умираю». Стали читать отходную. Дожили до утра.
После Причастия пришли в келию братский духовник и прискорбные братья монашествующие. Пропели канон на исход души. Отец Иоанн ни на что не реагировал, и все стали с ним прощаться. Прощание продлилось до обеда. После обеда, вспомнив о любимом празднике батюшки, братья снова собрались у его смертного одра, чтобы последний раз пропеть ему Пасху.
При пении пасхального канона лицо батюшки изменилось. То ли дорогие священные слова коснулись его живительной силой, то ли низошло на него осенение благодати, но он просветлел от внутреннего розового света, стершего мертвенную бледность. Так в последние минуты земной жизни, когда душа готова была выйти из обветшавшего тела, Дух Божий остановил разлучение. Бог излил на отходящую душу и остающееся тело благодатную жизнь. По окончании пения пасхальных стихир в ответ на возглас: «Христос Воскресе!» – все услышали тихий и сбивчивый шепот умирающего: «Во-исти-ну Воск-ресе!» По втором возгласе: «Христос Воскресе!» – отец Иоанн с усилием приподнял руку, перекрестился и уже яснее произнес: «Воистину Воскресе!» И особенно очевидным для всех собравшихся в келии сверхъ-естественное могущественное действие в отце Иоанне Божьего Духа стало, когда на третий возглас он уже своими обычными интонациями тихо, но радостно подтвердил свидетельство о Воскресшем Христе: «Воистину Воскресе Христос!» – и твердо перекрестился.
С этого момента жизнь видимо стала возвращаться к батюшке. И именно это новое его состояние собирало к его одру братьев. Вечером, после окончания уставных мо-настырских служб они стекались к нему в келию. Рассаживались, где только могли, на полу у кровати, в возглавии, у ног. При свете горящей свечи поочередно читали Псалтирь и, только прочитав до конца, расходились. Днем же читали Евангелие.
Причащали отца Иоанна ежедневно, а с 3 января он уже сам смог делать возгласы и произносить исповедание веры: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос…»
Братья просили и плакали о продлении жизни старца, но сам он, заглянув в глаза смерти и увидев за ней «вожделенный край небесной лазури», уже желал разрешиться и быть со Христом. Об этом он молил и просил.
Я же заглядывала в завтрашний день и задавала себе вопрос: «А доживем ли мы до Рождества?» Проникнув в мои думы, батюшка тихо и задумчиво, глядя куда-то поверх меня, произнес: «Рождество, Крещение, а потом…» И замолк.
В предпразднство Рождества Христова снова, как во дни здравия, услаждались любимыми трипеснцами.
5 января после Причастия батюшка внезапно изменился в лице и, обращаясь к кому-то, зримому только ему, дважды умиленно попросил: «Господи, возьми меня скорее отсюда».
На следующий день просьба-моление повторилась вновь: «Разреши меня скорее, Господи».
В сам праздник Рождества Христова, под утро, перед Причастием, вероятно получив благословение на свои прошения, он с силой воскликнул: «С миром изыдем! – И, немного помолчав, окончил молитву: – О имени Господнем».
После праздника отец Иоанн на вид окреп и стал подниматься за трапезу к столу. Но 25 января он явил тайное знание о дне своего исхода. «Еще одну недельку потерпим, – и, отвечая на какие-то свои внутренние переживания и мысли, добавил: – “…А вечно лишь Солнце Любви».
День 4 февраля прошел обычно. Утром, причащаясь, старец сам делал возгласы, сам прочитал: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» Ничем не насторожил нас батюшка, только несколько раз спрашивал, который час.
Вечером у батюшки в келии служили всенощное бдение новомученикам и исповедникам Российским. И впервые за этой службой старец был не служащим, но только молящимся.
Утром, 5 февраля, готовился к Причастию. Спозаранку его облачили: белый подрясник, праздничная епитрахиль.
Истощение сил прикрылось сонной истомой. Померила давление, и оно, не выдав тайных приготовлений батюшки, было нормальным. Прочитали канон Святой Троице восьмого гласа воскресной полунощницы.
Все происходило в полном молчании. На вопрос, будем ли причащаться, – безгласный кивок головы. Причастился, запил. Отец Филарет прочитал: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» – и ушел на позднюю Литургию.
Батюшка прикрыл глаза и слегка повернулся направо.
Половина десятого. Через пятнадцать минут ударил колокол к службе, праздничный звон наполнил келию. И в этот момент я поняла, увидела, что батюшка не откроет больше глаз.
Он ушел. Таинство смерти свершилось. В божественной тихости, под благовест, закончил отец Иоанн свое земное поприще. Посидела, еще не веря случившемуся. Протянула руку к пульсу, и он подтвердил то, чему не хотелось верить. Батюшка перешел порог земной жизни тихо, неприметно.
С 28 декабря по 5 февраля продолжался батюшкин сорокоуст. 31 декабря он отдал смерти дань страдания всех земнородных. И ожив, Божиим велением, последние сорок дней жил жизнью будущего века. И не было уже у его смертного одра той щемящей боли, которая поразила всех при первом известии о его приближающемся исходе.
Теперь сам его переход в новую жизнь известил, что «пасхальный батюшка» ушел в радость Пасхи. Труды его, его любовь и вера, испытанная многими скорбями, пошли пред ним в вечность, ходатайствуя о нем. И его молитвы об оставшихся на этой бренной земле, однажды поселившись в его любвеобильном сердце, не могут пресечься, но продолжаются теперь перед Престолом Божиим.
Последний свой путь по монастырю, от келии до храма, отец Иоанн прошествовал во гробе с открытым лицом и высоко поднятым над гробом крестом в руках.
Сорок дней по отшествии отца Иоанна братья собирались в его келии, продолжая с ним молитвенное общение. Пели канон по усопшему, утешались воспоминаниями о нем. И чувствовалось, что он рядом, что он слышит наши малые труды и видит нашу любовь к нему.
Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие; и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их.
По материалам сайта www.ioann.org
